Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Аргунихин вздохнул всей грудью. Столб галопом. Значит, первое место Калыму не засчитают, и оно останется за Отчаянной.

Подруги пили кофе за треугольным столиком в просторной необжитой комнате, похожей на гостиничный холл.

— Вот так и живем, Нюсенька, — сказала Нина Тарасевич. — Дом — высотный, квартира — трехкомнатная, тряпки — заграничные, а хочется бежать, бежать — куда глаза глядят…

Ее задушевный, печальный тон, сияющие глаза, бодрая выправка, вся ее заботливо отделанная до последнего ноготка внешность раздражали некрасивую Нюсю.

— Смотри не заплачь, ресницы поплывут, — заметила она.

— Грубиянка ты стала, а я для тебя так стараюсь. Полюбуйся!

Она вскочила, достала из шкафа целлофановый конверт и вытащила грубый красно-желтый свитер.

— Фасон — вигвам, привезли из Буэнос-Айреса, цена — двадцать рублей.

— Так это же даром? Чего же сама не берешь? — подозрительно спросила Нюся.

— Не мой стиль. Висит, как балахон, а я привыкла подчеркивать талию.

Нюся серьезно и внимательно осмотрела подругу с головы до ног. Правда, конечно. Фигурка как у фарфоровой пастушки и личико тонкое — рисунок пером. Несовременно, а спрос на эту красоту был, есть и будет. Как на золото. Пока что ничем не заменили.

— Надень, — сказала Нина, — воротник дышлом, пройма низкая — модерн.

Нюся не спеша сняла кофточку, влезла в свитер, поглядела на себя в зеркало, так и не поняла, идет или не идет он к ее плоской, широкой фигуре, низколобому обезьяньему лицу, и сказала:

— Беру.

Не приученная с детства хорошо одеваться, она придавала теперь большое значение тряпкам и руководилась при этом довольно сложным ходом мыслей. Если Нина в неприбранном виде, без подмазки, свитерков, клипсов, бус, выглядела хуже, значит, она, Нюся, во всем этом великолепии будет красивее. Действительность не подтверждала эту концепцию, но в этом случае Нюся мало считалась с действительностью.

Не снимая свитера, она снова уселась в кресло и закурила.

— Как твой тренер? — снисходительно спросила она Нину.

— На пределе. Это, знаешь… — Нина задумалась, подыскивая слова, — это как вихрь… Подхватывает, и боишься за себя.

— Не бойся. Не в первый раз, — флегматично заметила Нюся.

— Нет, с чтецом это было совсем другое. Там интеллект, стихия стихов, как он говорил. А тут настоящий мужчина, чувствуешь себя беспомощной, слабой женщиной…

— Чувствуешь или собираешься почувствовать?

— Вот я как раз и хотела с тобой поговорить. Я приняла решение. Немыслимо его больше мучить. Ты послезавтра будешь дома?

— Если тебе очень нужно, могу поехать к подруге на дачу. Ключ оставишь соседям.

Нина расправила юбку, откинулась на спинку кресла и сказала:

— Я бы не стала тебя затруднять, но его идея с мотелем, загородная поездка. Все это не для меня.

— Валерку боишься?

Нина махнула рукой:

— Боюсь? Смешно. Это он боится меня потерять. Если бы ты знала, как тяжело! Сцены, слежка, истерики… Слабый пол.

— Вот бы и махнула к настоящему мужчине.

— На полтораста рублей? Это не для меня.

Нюся открыла сумочку, положила на стол две десятки.

— Понятно, не для тебя, — сказала она, — вон как ты швыряешься. Двадцатку за жилплощадь: свитер-то стоит не меньше сорока — половину взяла на себя. Но я не жмот. Можешь пользоваться комнатой до конца романа.

Солнечный свет пробивался сквозь плохо задернутые шторы, на потолке качались серые тени шнуров, прыгали длинные цилиндрические пятна от колпаков люстры. Аргунихин следил за их движением, лежа на диване рядом с Ниной. Ветер раскачивал рукав пиджака, брошенного на спинку кресла. Он мотался беспомощно и ритмично, и казалось странно, что двое на диване неподвижны, как трупы, а вещи шевелятся. Нина вздохнула во сне, солнечный луч пробежал по темно-красным волосам, по синим ресницам. Недоступная женщина… Вот она рядом. И все равно ничего не известно. Любит — не любит. И все равно — счастье.

С первой минуты, как увидел, как захлопнула дверку машины, не глядя на мужа, как застучала тоненькими каблуками по асфальту, кольнула такая тоска по роскоши, по свободе от всех расчетов и обязательств. Распахнутая серая меховая шубка, непокрытая огненная голова… Вася вывел во двор Бейпинга, она подбежала, прижалась лицом к его морде, сказала: «Оба мы рыженькие…» Откуда такая свобода? И тогда же поверил: он будет, он настанет, этот сегодняшний день. Вот и случилось. Страх, суета, беговой угар — все оказалось ненужным. Будто в пропасть хотел кинуться, а спрыгнул со стула. Ни мотеля, ни бешеной езды на такси куда глаза глядят. В кармане сотни — понадобился пятачок на метро. Обычное свидание в комнате у подруги… Мужа она боится. Ничего не сказала, а ясно — боится. Разве это победа? Завтра наново добиваться, тащить, волочить, увлекать. Снова гадать: выйдет — не выйдет. Никогда еще так не было. И никогда больше не будет.

А эта тоска по роскоши… Мальчишкой смотрел из окна глубокого подвала на улицу, и мимо шли ноги, ноги, ноги… Сапоги, бахилы, стоптанные сандалии, сбитые каблуки и вдруг самоуверенные, сверкающие угловатые носы мужских туфель, прозрачный шелк чулок над бархатной чернотой замши. Что там над ними, какие лица, фигуры, одежды, он не знал, но воображал их, он был ими, всеми рекламами кино, всеми героями в цилиндрах и макферланах, загадочными и всемогущими. А когда переехали из подвала, воображение остыло, и нравилось жить, как живется, брать какие-то маленькие препятствия, по порожкам карабкаться вверх. И Борис Новиков был тогда образцом. Чистенький, красивый Борис, равнодушный ко всякой роскоши. И еще раз схватило после войны, когда стояли в Добрудже, в тоскливом румынском захолустье — сливовица, бильярд и жаркий песчаный ветер. Шел концерт в ДК, и румынка с черно-синей гривой пела чардаш, широко раскрывая длинные оранжевые руки, будто хотела улететь, и серебряное платье отражалось в поднятой крышке рояля, как лунная рябь в реке, и казалось, что там, за ней, сказочная жизнь, лишь бы дотянуться, ухватиться руками, только вот рампа мешала да генеральские затылки. И опять все смыло в Москве — Шура, любовь, школа, но, видно, нарывала где-то эта заноза — тоска по размаху, бездомью… Э, только раз пожить, а потом — наплевать, можно все сначала. Один раз — и все. Он погладил большой жесткой рукой ее плечо. Нина подняла твердые синие иглы ресниц.

— Какая шершавая…

И снова закрыла глаза, прижалась подбородком к его ладони. Эта женщина не нужна? Ну нет! Как она спокойна, так только дети на бульварах в колясочках спят. Чистая совесть. Стеклянно-прозрачная рубашка, персиковая грудь. Никогда не говорит о муже. Все понимает.

Ветер на улице все сильнее. Парусит занавеску, и солнце ушло. Будет дождь. Вон как пиджак размахался. Там в кармане четыреста рублей, все, что осталось от воскресного выигрыша после уплаты долгов. Смешно. Шерстников сказал — можно поехать в Сочи диким способом. С Ниной? На четыреста? Смешно. А на неделю можно. В Калининград. Город кладоискателей, рыбаков и бандитов. Знакомых не встретишь. Гостиница против зоопарка, уцелевшая гостиница среди развалин. Порт, паршивый, романтический ресторан. Что, если раз в жизни — как хочется, а не как должен? Сорок три года, последняя ставка. И черт с ним, с осенним конкурсом, и с мужем ее…