Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— Шура, почему ты о хлысте забыла? Это бывает, что капризная лошадь нуждается в хлысте. Проясняет сознание.

— Пусть отдохнет. Не тех он кровей, чтобы хлыстом.

Шура легко спрыгнула с лошади, присела на скамейку рядом с Новиковым.

— А какие такие у него крови? Отец — рекордист, а мать неизвестного происхождения. Знаешь, как старые конники говорят: кровь, а не телеса, творит чудеса!

— У меня другая поговорка: работа бьет класс.

Замчалу что-то не понравилось, он прищурился на Шуру, прижал уши к шее, пощелкал зубами. Злобная его морда развеселила Новикова.

— Что за жеребенок! Это ж человеконенавистник, ипохондрик какой-то!

— Нет, он меня любит, — сказала Шура, — никого не признает, а меня любит. Юрке рукав от ватника оторвал, Чулкова два раза на землю сбросил, а меня ничего — любит…

Столько было детской гордости в ее улыбке, столько хвастовства в многократном повторении, что Новикову захотелось ее подразнить.

— Строгая лошадь Замчал, не женская лошадь. Ты бы сменила его. Глядишь, и на первенство запишут. Наверняка запишут. Решайся!

— Ни за что, — раздельно сказала Шура. — Я в него столько души вложила, столько работала, а теперь из-за личных расчетов бросать?

— Кто ж за тебя личные расчеты будет производить?

— Как-нибудь проживу…

— Как-нибудь не годится. Ты поазартней. Ищи успеха, новых впечатлений…

— Новых? Это пусть другие.

Она низко нагнула голову, жилка надулась на длинной белой шее, надулись толстые губы — вот-вот заплачет.

— Если бы ты знал, как я ее ненавижу! — прошептала она.

— Ее? — так же тихо переспросил Новиков.

— За то, что красивая, за то, что счастливая… Вся напоказ. Ничего ей не жалко. Родную мать предаст и продаст, если и сделает что хорошее, так по ошибке… Даже не по ошибке, по желанию публики. Лишь бы понравиться. Ты ее не знаешь…

— А ты разве знаешь?

— Я бы не додумалась, не поняла, если б Олег не влюбился… А он… Что там он… Видит, что ему показывают, — и все.

— А ты молчишь?

— Молчу.

— Может, поговорила бы?

— Что толку…

Она побежала к Замчалу, вскочила на него и в бешеном темпе помчалась по кругу. Вот они, пятнадцать минут галопа… Перед Новиковым только и мелькало ее блестящее от слез лицо, сияющие серые глаза да кремовый хвост Замчала. Он мчался все быстрее, быстрее, становился все послушнее. На кругу не было препятствий, и Шура в каком-то странном исступлении заставляла его проделывать цирковую елочку, перепрыгивая за круг, возвращаться обратно и снова за круг… Высшая школа верховой езды. Была бы музыка, он бы сейчас вальс танцевал. Что же случилось с лошадью? Что с Шуркой — понятно. Но Замчал?.. Вот они, теперь уж без фокусов, снова помчались по кругу. Сказочный рыжий конь распластывается в воздухе, сжирает пространство, бедное, скудное пространство манежа. Тот же круг, те же опилки, тот же голый больничный свет с потолка, но случилось волшебство.

Вдруг потянуло из денников навозом. А, это дверь распахнулась от ветра. Всю жизнь при конюшнях, а запах навоза, как в детстве, кажется цирковым. Шура пошла шагом, чуть шевельнула поводья, и Замчал остановился перед Новиковым как вкопанный.

Новиков скомкал газету, запустил комок в дальний угол, подошел к Шуре:

— Ты понимаешь, что сейчас случилось?

— Нет. А что? — почти испуганно спросила Шура.

— Он всегда тебя слушается?

Шура махнула рукой:

— Мучаюсь с ним.

Новиков потрепал Замчала по шее, жеребец с отвращением приподнял губу и показал желтые зубы.

— Слезай, — сказал Новиков и подал Шуре руку, — сейчас объясню тебе все. Это открытие.

Он посадил Шуру рядом с собой на скамейку.

— Мы всё толкуем о чувстве лошади, как ее понять да как к ней прислушаться, как будто только мы одушевленные. А она? У нее же тоже есть чувство всадника? Ты понимаешь, Замчалу нужен твой темперамент. Тогда он соответствует. Ты все сдерживаешься, все загоняешь вовнутрь. А попробуй дай волю чувствам. Он отзовется.

— Хорошо. Я попробую, — покорно сказала Шура.

— Он тебя любит. На это стоит обратить внимание.

Рано утром, не заходя в контору, Новиков прошелся по денникам. Рыжие и гнедые вдумчивые лошадиные морды с печальным достоинством провожали его глазами. В конюшнях было не по-городскому темновато, прохладно и чисто. За окошками слышалось влажное шуршание — глухонемой дворник Хабибулин поливал из шланга асфальт. На чисто выметенном цементном полу конюшни тоже темнели замысловатые восьмерки — следы мокрого веника. Конюхов не было видно, но издалека раздавался сухой, отрывистый звук скребка. Новиков пошел в конец конюшни. Там в глубине стойла Шура старательно чистила скребком могучий медно-красный круп Замчала. Увидев Новикова, жеребец страдальчески наморщил лоб и взметнул пышным кремовым хвостом, будто отмахнулся от назойливой мухи. Никогда еще Новикову не приходилось видеть лошадь с такой богатой мимикой.

— Играет? — кивнул он Шурке, показывая на жеребца.

— Сердится, — поправила она и робко добавила: — Боря, я хочу тебя попросить…

— Пожалуйста!

— Поговори с Олегом. По-моему, он боится. Не верит в себя. Боится, что соревнования провалятся.

— С чего ты взяла?

— Он ничего мне не говорит, но я чувствую… Вот и вчера он брился, потом кончил, вытер лицо полотенцем, смотрит в зеркало и говорит: так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова…

— Это он от Ромы услышал. При чем тут соревнования?

— Нет, я знаю, это он о годах своих думает. Не верит ни во что, боится…

— А ты по руке еще не научилась гадать? Или по почерку? Тоже толковательница снов на мою голову нашлась! Не о том грустишь, подруженька…

— А о чем же мне грустить? — обидчиво вспыхнула Шура.

— О том, что отказалась от соревнований. Замчал чудеса показывает, а ты теряешь год. Тоже не…

Он хотел сказать — «не молоденькая», но вовремя спохватился и, круто повернувшись, зашагал в контору. Навстречу, громко стуча сапогами, пробежали Юра и Вася.

Прощай утренние часы в конторе! До соревнований остались считанные дни, и теперь, когда Новиков приходил в школу, ему казалось, что ученики так и ночуют на Ленинградском, что народу прибавилось вдвое, тренировки идут от зари до зари. Новички помогали конюхам, Рома Зайончковский проявил разнообразные таланты — достал дефицитную кожу для бриджей, добился разрешения у ипподромной администрации тренироваться на их рабочем поле. Этот пижон работает безотказно, не жалуясь на усталость, небрезгливо выгребает навоз из денников, и тренеры давно уж примирились с его привычкой кстати и некстати читать стихи.

В стремительном этом аврале прошли почти незамеченными и те события, о которых в другое время долго бы толковали. Пятнадцатилетний Вася перекрыл в Сокольниках на три восьмых секунды юношеский рекорд. Тарасевич ходит на тренировки без пропусков и к тому же в восемь утра, а Шура, так охладевшая за последнее время к школе, тренируется дважды — по утрам и вечерам, благо Замчал считается строгой лошадью и по-прежнему никого к себе не подпускает. С виду все обстоит благополучно, и никого нельзя упрекнуть в лености и равнодушии. Никого, кроме себя и Олега. Олег отгородился ото всех, чего-то колдует со своей Тарасевич. За себя и вовсе совестно. Голова забита не делом, психологическими загадками. Все вспоминается, как Олег ответил в чебуречной: «Об этом я не буду говорить. Ни с кем не могу говорить». Значит, это серьезно. Понять нельзя и помочь невозможно. Другим он был. В детстве в убогой комнате его матери на комоде стояла карточка отца в красноармейском шлеме — гимназиста-краскома, погибшего в гражданскую. Пыльная бумажная роза свисала на рамку бог знает с каких времен. И однажды Олег выкинул бумажные цветы, поставил живые ромашки. Мать его выругала сначала, а потом заплакала, сказала: «Все криво делаешь, Олежек. Покойнику нужны вечные цветы». А он ответил: «Никому не нужно вечное уродство». Был открытый, смелый мальчик. Мать любил. Мать, текстильщица из Кинешмы, в Москве работала мотористкой на швейной фабрике. Когда Олег ушел на войну, переехала к сестре на родину и там умерла, не дождавшись сына. Зачем все это вспоминается? Запутался в трех соснах? До сих пор в такие авральные дни вместе с Олегом был душой школы. Теперь только ребята подпирают, не дают раскиснуть. Дело дрянь.