Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Он распахнул дверь в контору. За столом, склонившись над телефоном, сидел Аргунихин и набирал номер. Увидев Новикова, он быстро бросил трубку, не дождавшись ответа. Новиков посмотрел на часы. Все понятно. Тарасевич опаздывает, позвонил и не хочет разговаривать при свидетеле.

— Как жизнь, как успехи? — спросил Новиков.

— Лучше всех! — По привычке Олег засверкал зубами.

Экая у него улыбка резиновая! Нашел тоже чем защищаться. И, не сдерживая раздражения, Новиков спросил:

— До соревнований десять дней. Страшно?

— Как сказать! За нее не боюсь, это — талант. Такого спортивного чувства, такого азарта за все годы не встречал.

— А за себя? Страшно? — безжалостно допрашивал Новиков.

— Тут сложнее. Ну сколько раз мне еще выступать? Ну, два-три года. А потом? Отработанный пар? Старый тренер Алеша Цилле?

— Что бы с нами было, если б не Алеша Цилле?

— Так это ж с нами. А с ним?

— Тебе детей никогда не хотелось иметь?

— Не приходило в голову. Да брось ты свою баптистскую обедню. Я хочу сказать, что когда время лимитировано — слишком большая ответственность. Как у безнадежно больного. Успеть до смерти… А страшно… Страшно начинать новую жизнь без будущего.

— До новой жизни дошло?

Олег молчал.

Бедная Шурка… В распахнутую дверь Новиков видел и не видел Рому, нашептывающего стихи высокой блондинке с табачной фабрики, видел пробежавшего по коридору Женьку Желиховского в еще не стиранной, колом торчавшей рубашке, а перед глазами стояла Шурка со скребком в руке…

В комнату вошла, постукивая тоненькими каблучками, девушка с обезьяньим низким лбом и огромной сумкой из черных и красных бус. Она остановилась перед Олегом, раскрыла сумочку и подала ему письмо и, пока Олег читал, с жадным любопытством следила за выражением его лица. Лицо окаменело. Олег медленно прочитал коротенькую записку и бросил ее на стол.

— Ответа не будет? — спросила девушка. — Я могу послать в своем письме.

— Не будет, — сказал Олег и улыбнулся резиновой улыбкой.

Новиков опустил глаза. Каблучки мелко-мелко застучали по паркету и затихли вдали. В комнате стало совсем тихо. А из коридора, набирая силу, донесся приплясывающий голос Ромы:

— Ты скажи этому паршивцу… Я его с лестницы спущу!.. — сорвался с шепота на фальцет голос Аргунихина, и он отвернулся к окну.

В предбаннике он постоял минутку. Предбанником называлась маленькая прихожая перед комнатой. Потом Новиков снял пиджак и повесил на плечики. Из-за занавески слышался омерзительно задушевный голос дикторши. Значит, телевизор включен — еще одно испытание. Как же собраться с мыслями, решить, что делать дальше?

Он вошел в комнату, обставленную с казарменным унынием — четыре кровати по стенам, стол посередине, телевизор и холодильник по углам. Мальчики сидели рядом перед телевизором и не повернули головы. Фанечка на углу стола делала выписки в тетрадь из немецкой книжки. Она вскочила, с обычной своей тупой жизнерадостностью закричала:

— Отец пришел! Слышите, дети? Будешь обедать? — и рванулась к холодильнику.

Новиков молча кивнул, мальчики по-прежнему смотрели на экран, где странный человек, в атласной косоворотке, с интеллигентным задумчивым лицом, пел саратовские частушки.

Новиков вынул из кармана газету, положил на стол, сделал вид, что читает. Читать было невозможно. И дело вовсе не в саратовских частушках и неподвижных затылках мальчиков. Все, что произошло в школе после ухода девицы с обезьяньим лицом, ошеломило его.

Олег показал записку от Тарасевич. Она коротко извинялась, что подводит. Нужно ехать с мужем в Кисловодск. Открылись старые раны, она не может оставить его одного. И, конечно, не сможет принять участие в осенних соревнованиях. Очень жаль, но на свете есть дела посерьезнее спортивных забав. Так и написала — забав. И после подписи наглая приписка: «Надеюсь, что не очень вас огорчила?» Все письмо суховато-сдержанное, хоть на парткоме зачитывай, и только в приписке этакая наглая игривость.

Как бы поступил настоящий мужчина? Наплевать и забыть. По́шло, но справедливо. А Олег сказал: «Тут жизнь поставлена на карту. Не жди меня». И ушел, позабыв на столе записку. Жизнь! Он же был на фронте, он же знает цену жизни. Нет, дело не в жизни — в молодости. За ней он гнался. Чувствовал, что кончился как спортсмен. Кончился, не дожидаясь поражения. «Надо вовремя уйти со сцены» — так, кажется, сказала какая-то знаменитая актриса. И конечно же не бескорыстно он отдал своего Бейпинга Кучумову. Побоялся провала. Провал мог быть, мог и не быть, но он не захотел идти на риск. Первый раз в жизни испугался. И все из-за нее, из-за этой рыжей… Сейчас-то, когда подумаешь, все видно как на ладони. Побоялся свалиться с пьедестала на ее глазах. Нимб растает. Нимб непобедимости.

Фанечка подала борщ и сметану в банке.

— Выпить у нас нечего? — спросил Новиков.

Глаза ее округлились, но она тут же успокоилась.

— Простудился? Сейчас посмотрю. Кажется, после дяди Яши вермут остался.

Она вынула из буфета бутылку и рюмку, поставила перед Новиковым и сказала:

— Полстакана наберется. А перед сном прими аспирин.

Новиков чувствовал, как накипает в нем раздражение. Все-то она знает наперед. Выпить захотел, — значит, простудился. И про аспирин напомнила — проявила заботу. А понять, чем он живет, почему расстроен, в голову не приходит. Что там может случиться в этой заштатной, конноопортивной… Сейчас уткнется в свою немецкую книжку и пойдет надергивать цитаты для диссертации. Со свистом. И саратовские частушки не помешают. Обычная бабья толстокожесть. Он тут же заметил, что в телевизоре уже тянулась на носках ввысь под звуки шопеновского вальса балерина в темной тунике, и мальчики по-прежнему не сводили глаз с экрана, и со двора доносилось фырканье и скрежет незаводящейся машины. А Фанечка сидела перед ним оцепеневшая, молча смотрела испуганно-удивленными глазами.

— Что-нибудь случилось? — спросил наконец он, не скрывая досады.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Они вышли на кухню. Сейчас же появилась озабоченная соседка и стала чистить кастрюли. Фанечка увлекла его на балкон, завешанный мокрым бельем, закрыла балконную дверь.

— Через неделю начнутся занятия, а Леня больше не хочет ходить в школу, — сказала она.

— А чего он хочет?

— Уехать на звероферму.

— Дичь какая!

— Я ему так и сказала. И еще сказала, что в армию заберут, а он говорит: «Не страшно». И ничего не хочет слушать. И кончит. Ты же знаешь это ослиное упрямство.

Подул ветер. Чья-то мокрая рубашка хлестнула Новикова по лицу.

— Фамильное ослиное упрямство? — спросил он, закипая.