Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— Я этого не сказала, но если ты так думаешь — тем лучше.

— Почему?

— Потому что, если человек чувствует свою вину, вольную или невольную, он старается ее загладить. Потому что когда-нибудь отец должен найти общий язык со своим сыном. Чем старше становятся сыновья, тем ты дальше от них. Что они тебе сделали? Ведь они же дети… Не могу же я одна…

Она плакала беззвучно, слезы прокладывали серые волнистые дорожки на ее смуглых щеках, Новикову было жалко ее, но запал затаенного раздражения, давнего молчаливого семейного спора не позволил успокоить ее.

— Хорошо. Я поговорю с ним, — сказал он и вышел на кухню.

Соседка протянула какую-то бумажку.

— Счет за электричество принесли, — сказала она. — Когда оплатим жировку?

И вдруг он вспомнил, что Аргунихин, уходя, оставил записку Тарасевич на столе. Что же это будет, если ее найдет Шурочка?

Не заходя в комнату, он рванул с вешалки пиджак и выбежал, ковыляя, из дома.

Самолет на Минводы отбывал в четыре часа. Аргунихин успел забежать домой, чтобы взять запрятанные между старыми беговыми программами деньги, позвонить Нюсе, подруге Нины, — узнать название санатория, и ринулся на аэродром за билетом. Он ни минуты не обдумывал, что будет делать в Кисловодске, как уговорит ее вернуться, да и надо ли уговаривать. Он только знал, что они должны быть вместе, и чтоб сгинул, исчез навеки этот муж ее, этот летчик. Валерка, назвала его Нюся. Впервые он ревновал. До этого дня он просто не думал о нем. Черта ли думать, когда она даже ни разу не вспомнила мужа, а если иногда не могла прийти на свидание, говорила: «У моих домашних сегодня гости». Домашние — это что-то вроде бабушки, тетки, домработницы. И он далее испытывал снисходительное сочувствие к этому неизвестному мужчине, не настаивал на свидании, уступал, как уступал бровку, когда ехал с учеником по ипподромному кругу. Все равно не обгонит.

До отхода самолета оставалось больше часа. Он прошелся по киоскам, купил журнал, выпил кофе. Вдруг почувствовал щемящую тоску, увидев в парфюмерном киоске рижские духи, о которых мечтала Шура и не могла найти в Москве. Что-то с ней будет, когда он не появится ночью, и завтра, и послезавтра… Что-то будет в школе, когда узнают, что он исчез. Борис, конечно, все уладит с первенством. Будет злиться, но уладит. В последние месяцы и так он все делал, был фактически директором. Теперь будет настоящим, проведут по штату. Всем будет лучше.

Он вышел на длинный балкон, опоясывающий второй этаж аэровокзала, уныло посмотрел на поле. Огромные одноцветные самолеты всегда наводили на него тоску. Инопланетный пейзаж. Где-нибудь на Марсе, на Луне место этим холодным, бесчувственным зверям. Никогда, даже мальчишкой, во времена влюбленности всех школьных товарищей в Чкалова, он не мечтал быть летчиком. И позже не завидовал космонавтам. Что они видели оттуда, сверху — кочки да валуны? Мальчишкой, лет в восемь, когда мать однажды привела его в летний сад «Аквариум», он влюбился в ленинградского куплетиста в цилиндре и фраке, который отбивал чечетку двойными подошвами и пел: «Я Вова Раздольский, всем известный куплетист. Пою себе куплеты, как будто б ничего…» И весь зал хохотал навзрыд. Потом, уже взрослым, он понял, что это была пародия, а тогда, как только мать уходила из дому, начинал топтаться перед зеркалом и подвывал: «Я Вова Раздольский…» Куплетисты, клоуны — легкие люди, перед собой не стыдно сознаться, что мечтал быть куплетистом, а не летчиком. Какую бы бодягу развел Борька Новиков, если бы ему рассказать… Бодягу насчет безответственности и трусости. Сейчас, как никогда, надо смотреть правде в глаза. Борька ни разу в жизни не назвал трусом, но всегда так думал. Нетрудно догадаться. Вот и теперь перелом жизни, и он бежит от прошлого, от привычных свидетелей ошибок, уверток, брехни. Свободный человек, ничем не связан. Обрубил. Пусть они там осуждают, изображают из себя его совесть, удивляются, разводят руками… Совесть, она не снаружи, внутри. Надо надеяться, не заговорит.

По радио давно объявили посадку. Аргунихин заспешил вниз. Пассажиры уже прошли, и по узкому наклонному коридору за Аргунихиным ковыляла только какая-то транзитная старушка с ребенком на руках и большой плетеной сумкой. Аргунихин подхватил младенца, сумку и в последнюю минуту, когда уже убирали трап, помог старухе войти в самолет.

В Кисловодске началась обычная курортная возня. В гостинице не было свободных мест, пришлось переться на Ребровую балку с каким-то жучком, пообещавшим «койку со всеми удобствами», потом спускаться вниз, чтобы поужинать. В меню было все зачеркнуто, он выпил сто граммов коньяка под творожники, потом увидел на карточке неперечеркнутую осетрину, заказал и попросил еще сто граммов, но официант с азиатским лицом принес только коньяк и сказал:

— Рыбное срасходовано.

Пришлось выпить под корочку черного хлеба. Он почувствовал, что накачался, но решил не откладывая идти в санаторий Академии наук, отыскивать Нину.

Уже во дворе санатория его пронзила страшная пьяная мысль: дело-то вовсе не в муже! Если бы она уехала из-за мужа, надо было отыскивать их в военном санатории. Конечно! Заслуженный летчик — путевка со скидкой, почет-уважение, круглосуточный «козел». Нет, у нее новый роман с каким-нибудь ученым, с каким-нибудь физиком-лириком, подающим надежды, длинноногим, с теннисной ракеткой в чехольчике, непьющим, некурящим работягой, как из катапульты выпущенным напрямую к конечной цели. К докторской ученой степени. Видал он таких на курортах… А может, наоборот, это престарелый академик с дачей на Истре, с внуками-аспирантами, с заграничными командировками? Когда они сидели однажды в этой заплеванной «Каме» на Таганке, она сказала: «Мне очень трудно дома. Я попала в чуждую среду». Он подумал тогда, что-то она скажет о среде Филина и Девлашева и этой бывшей парикмахерши Аллочки Розовой, но промолчал. Это было в самом начале романа. Он тогда сразу почувствовал себя оторвавшимся от ребят и на людях и наедине с собой существовал в мыслях вдвоем с ней. Казалось, что вечно так будет, что не надо ничего менять. Века прошли с тех пор, не месяцы. Как она посмела так бездушно оборвать! Он ненавидел ее, как можно ненавидеть беспрерывно ноющее сердце, желая преодолеть, поработить, подчинить себе боль, но не допуская мысли, что можно отказаться от своего живого сердца.

Даже пьяный он понимал, что вломиться сейчас в ее комнату и начать выяснять отношения — погубить все. Он сел на скамейку, под длинной галереей, ведущей из дома в столовую, смотрел, как странно раскачиваются на ветру узкие пирамидальные тополя, не ветвями, а стволом, как открывают они черное, забрызганное частыми звездами небо. Он ждал чуда. Может, она пройдет одна? Очень грустная пройдет. От осенних клумб несло острым йодистым и хвойным запахом хризантем. По дорожке изредка проходили медлительные семейные пары — сутулые ученые с толстыми женами в длинных платьях, пробежала медсестра в белом халате с термосом под мышкой, вдалеке залаяла собака. Нетерпение росло с каждой минутой и превращалось в отчаяние. Ничего он не дождется. Возвращаться обратно на Ребровую? Он даже не посмотрел на комнату, только отдал хозяйке, смазливой толстухе, два рубля. В ворота вошла какая-то пара. На минуту ему показалось, что рядом с мужчиной Нина. Он вскочил и смело пошел навстречу, но девушка была смуглой, черноволосой и веско сказала своему спутнику: