Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Новиков, задыхаясь, нагнал его.

— Мне было очень трудно говорить с тобой, — сказал он. — Неужели ты меня не понял?

— Это ты меня не понял. Я хочу быть таким, как ты, но не повторять твоих ошибок. Я хочу проверить себя.

Он вскочил на площадку уходящего трамвая и крикнул:

— Не беспокойся! Я с руководителем нашего юннатского кружка поеду. Он сейчас ждет меня.

Трамвай, дребезжа, скрылся за поворотом, и на площади наступила странная тишина. Давно ушел можайский автобус, а с ним и гармонист, умолк громкоговоритель на рынке, ранняя августовская ночь будто приглушила темнотой все звуки, и сквер почти опустел. Новикову захотелось сесть на лавочку и наедине пережить это чувство огромного облегчения. Как все оказалось просто — преодолеть ложный стыд, отказаться от мальчишеской амбиции, таящейся в глубине души каждого, даже пожилого мужчины. Олег не сумел преодолеть и сбежал. Но какое право у него судить Олега? Помогать надо. Сейчас он пойдет домой и скажет Фанечке: «Вышло не по-нашему. Но так лучше». Поймет ли она?

То просветленное чувство раскованности и покоя, которое охватило Новикова вчера на бульваре, не покидало его и в Планерной во время длиннейшей и скучной жеребьевки, и когда он рассказывал высокому гостю, авиационному генералу, об участниках соревнований. Гавриков был несколько разочарован — он ожидал четверых высоких гостей, а приехал только один. Не умея подавить досаду, он свалил светские обязанности на Новикова, а сам бегал к воротам территории, надеясь встретить запоздавших. Когда же наконец удалось освободиться от любознательного генерала, Новикова перехватила на дороге Люба Стужина.

— Не знаю, что делать, Борис Петрович! — прошептала она.

— Что-нибудь случилось?

— Боюсь.

— Второго барьера?

— Тринадцатого номера. По жеребьевке достался. Был бы Олег Николаевич — все. Если он скажет: прыгни через пятиэтажный дом — не задумаюсь. А так… Всего боюсь.

— Какая дуреха! Ты же себя не знаешь. Я сейчас говорил генералу, кто самый талантливый. Поставил тебя на первое место среди женщин. Неужели подведешь школу? Олег лежит в больнице. Представляешь, что такое нервный криз? Если он узнает, что ты завалила, — все лечение насмарку. Ясно?

Она смотрела на Новикова не моргая, силясь подавить внутреннюю дрожь. Новикову стало жалко ее. Экую тяжесть он навалил на шестнадцатилетние плечи!

— Слушай, — сказал он. — Когда ты поскачешь — я не отойду от барьера. Все время буду смотреть. Сосредоточусь. Ты будешь не одна. Номер тринадцатый, а я четырнадцатый, и все будет в порядке.

Люба засмеялась:

— Вот какая у вас арифметика! Я же не маленькая… Но все равно не уходите. — И, закрыв глаза, она повторила: — Я буду не одна.

— Мы будем вдвоем, — медленно повторил Новиков, как бы продолжая гипнотический сеанс, и добавил: — А главное — смейся. Говорят, смех укрепляет мышцы.

Кажется, подзарядил ее. Надолго ли? Но сегодня ему не хотелось мучиться сомнениями. Надо отыскать Васю. Может, опять что-нибудь придумал? Талант, но какой отвратительный характер. Ипохондрик вроде Замчала. А Шурка? Шурку-то он и вчера не видел. Но, пожалуй, только на нее можно твердо надеяться.

Легкий и беспечный, каким давно уже не был, он прихрамывая побежал в гостиницу.

В холле его окружили тренеры, появился и вездесущий Рома. Филин слышал потрясающую новость — Самохин, главный фаворит самой перспективной команды «Фрезер», не будет участвовать в соревнованиях. Шел по лестнице, зацепился за ковер — растяжение связок. Нога как бревно, даже сапог не налезает. Запасной у них жалкий, первый раз участвует в соревнованиях.

— Не люблю радоваться чужому несчастью, — сказал Новиков, — хотя на этот раз наша команда в таком тяжелом положении, что… И все-таки неприятно.

— Адвентист! — захохотал Рома. — Вы, Борис Петрович, — адвентист седьмого дня, хотя сами не подозреваете об этом.

Острота не имела успеха, потому что, кроме Новикова, ее никто не понял.

— Нет, это судьба, — сказал Филин, — говорят, что судьба злодейка, а по-моему, она всегда уравнивает шансы…

— Новиков! — закричала дежурная по этажу. — Кто тут у вас Новиков из «Прометея»? Новикова к телефону!

Новиков быстро пошел, приволакивая ногу. Мелькнуло тревожное предчувствие — что-то случилось с Леней!

Когда он вернулся, в холле был только Чулков, разграфлявший лист клетчатой бумаги.

— Что случилось? — спросил он, глядя на постаревшее лицо Новикова.

— Олег в царицынской больнице. Ничего не понять. Плохо слышно. Не то железнодорожная катастрофа, не то сшибло его. Поврежден позвоночник. Положение тяжелое. Я еду туда.

— А как же соревнования?

— Соревнования для людей, а не люди для соревнований. И потому — ни звука Шурке. Может, я сейчас совершаю величайшую подлость. Может, через несколько часов она не застанет его в живых. Но я все-таки рискую. Если Шурка добьется успеха — это будет другой человек. Силы прибавится. И обоим будет лучше. Гаврикову ври что хочешь. Что Олег вывалился из окна, что меня вызвал профессор, что больница сгорела… Но чтоб молчал как рыба.

Он умолк, присел на стул, посмотрел в широкое окно. На кругу уже расставляли препятствия, — черные, колючие, как ежи, барьеры из хвороста, легкие, высокие, падающие от одного прикосновения стенки… Нет, грех сказать, что ему везет. Все, что он сделал за август, вся сумасшедшая работа последних десяти дней — все может пойти прахом потому, что его не будет в последнюю минуту, он не скажет ободряющих слов, не напомнит какой-нибудь взбаламученной голове о привычках лошади, просто не будет смотреть на езду, удваивая усилия всадника.

— Леша, — сказал он Чулкову, — ты Любе Стужиной скажи, что ты четырнадцатый, и, когда поскачет, стой так, чтобы она тебя видела.

Чулков сидел опустив голову и не откликнулся.

— Слышишь — четырнадцатый! Не забудь.

— Хоть двадцать пятый! Я об Олеге думаю. Добегался кобель, а вся злость на него прошла. Жалко.

— Жалко? Не то слово. Невыносимо. Слушай, дай пятерку на такси. У меня только рубль.

Кровать Аргунихина стояла у окна, и солнце освещало его измученное, безнадежно постаревшее лицо с чугунными синяками под глазами. Аргунихин не сразу заметил, что он был привязан полотенцами за подмышки к спинке кровати. И хотя руки его лежали вдоль тела, он показался распятым.

— Зачем тебя так? — спросил Новиков.

— Позвоночник. Нельзя поворачиваться на бок.

— А ноги действуют?

— Вполне. Это не перелом. Только трещина.

И он высоко поднял вверх вытянутую ногу и пошевелил пальцами.

Новиков вздохнул всей грудью.

— Полегчало, — сказал он. — Шура ничего не знает. Я себя чувствовал такой сволочью, таким сухарем… С полдороги хотел вернуться за ней, и что-то не пустило.