Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— Хороший кобель, породистый кобель… Медали есть?

Отец до крайности польщен. В свое время Антипа подобрали на помойке.

Раздвигают обеденный стол, выталкивают его на середину комнаты под люстру. Антипа со связанными лапами кладут на бок, как овцу. Он закрывает глаза и безропотно ждет. Отец смахивает слезу.

Стрекочет машинка парикмахера, черные космы падают и рассыпаются по полу. Пес понимает, что ничего страшного не происходит, сладко потягивается. Отцу надоедает роль пассивного наблюдателя.

— Уши-то, уши что же вы оставили? И браслеты на лапах надо бы поуже, — пытается руководить он.

— Уши у пуделя в кудрях. Это всем известно. А браслеты — два сантиметра от корней. Стандарт. Что в Лондоне, что в Москве, — объясняет парикмахер.

Отец отходит к дверям и с видом художника, закончившего свой шедевр, оглядывает пса.

— Вам не кажется, что кисточка на хвосте могла бы быть покороче?

Но старичок заметно раздражен беспрестанным вмешательством в свое творчество.

— Эх, гражданин, гражданин, занимались бы какими делами. Ученого учить…

Отец обиженно отворачивается, рассматривает на полках корешки давно не читанных книг.

Парикмахер быстро заканчивает свою работу. Антипу развязывают лапы, он встает, и вместо черного, лохматого, добродушного пса мы видим какого-то изящного дьявола цвета маренго. Теперь-то мне понятны все его иезуитские штучки.

В эту торжественную минуту раздается телефонный звонок. Отца вызывают для переговоров в один из академических театров.

Дело решается в два дня; правда, теперь он заместитель директора, но ведь и масштаб работы совсем другой.

Ночью, как всегда перед зеркалом, он объясняет маме:

— Театр — это актер. Театр без актера — труп. Традиции Щепкина вечны.

Он подтягивает галстук и, скосив глаза, пытается увидеть себя в профиль. Время идет к двум часам ночи, надо бы не галстуки поправлять, а надевать пижаму, и вдруг я догадываюсь, что он репетирует речь на общем собрании.

— А давно ли ты восхищался Гениальным? — поддразниваю я. — У него, как известно, телеграфный столб может Гамлета сыграть.

— Это — обаяние творческой личности. Это не метод в искусстве.

— Неужели ты не можешь понять, — вмешивается мама, — что отец всегда патриот своего дела. В некотором роде чеховская «Душечка».

— Я — патриот, но вы-то, вы-то кто?! — кричит отец и еще крепче цепляется за раму зеркала, еще старательнее мимирует. — В доме грязь, беспорядок, муфта валяется на письменном столе, на рубашке ни одной пуговицы…

Он с силой дергает рубашку за ворот, и пуговицы летят на паркет.

— Вот и надо было жениться на домработнице, а не на актрисе, если жена обязана вылизывать углы.

— Каждой женщине свойственно вылизывать углы! Каждой!

Люстра качается от его крика, но он по-прежнему неотрывно смотрит в зеркало.

Маме смешно:

— Давай, Козлов-Стародубский, условимся считать тебя женщиной.

…Мы сговорились с отцом вместе пообедать. Я захожу в театр. Мне нравится его кабинет. Из окна видна колоннада Большого театра, уютнейшая мебель карельской березы расставлена симметрично, на стенах портреты Мочалова и Асенковой в овальных рамках, а позади орехового письменного стола — высокая золоченая клетка. Дверца всегда открыта, и большой зеленый попугай свободно расхаживает по комнате. То сядет на секретер, то вернется на жердочку, то взлетит на плечо к отцу, склонит голову набок и смотрит надменным, требовательным взглядом. Его сценическая карьера была недолгой. Клетку ставили в каюту миллионера в какой-то проходной пьесе, перед ней разыгрывалась финальная сцена мелодрамы. Все знали, что говорить попугай не умеет. Так оно и было. Двадцать спектаклей он молчал как рыба, а на двадцать первом выругался последними словами. Драматическая сцена была сорвана, восторг зрителей и негодование актеров не поддавались описанию. Разжалованного попугая отец приютил у себя, кормил каким-то особенным семенем, промывал перышки хинной водой. И странно, попугай больше не ругался. Отец попробовал репетировать с ним монолог Несчастливцева, но он запомнил только одну фразу: «Из Вологды в Керчь!» Последнее слово ему особенно нравилось, и он подолгу отхаркивался: «Керчь! Керчь!..»

Мы собираемся уходить, отец берется за шляпу, но в комнату вваливается пожилой человек в синей суконной блузе и сапогах.

— Измаил Антонович, все! — говорит он и прочно садится в кресло.

Отец бросает шляпу на диван:

— Круг заело? Механизмы сдали?

Я догадываюсь, что это машинист сцены.

— Человек сдал. Еду в деревню.

— В деревню? С вашей квалификацией? Вы же сопьетесь. Что случилось?

— Жилплощадь… — разводит руками машинист.

Отец задумывается.

— Я поговорю в Моссовете. Но сами знаете: получить комнату… Сколько членов семьи?

— Сколько людей, столько и членов. Члены ни при чем. Потолок обвалился, домоуправ запил, прохудилась крыша… Живем, как лягушки на болоте.

— Ах, так это ремонт? — облегченно вздыхает отец и берет телефонную трубку: — Голиков? Снять двух маляров с ремонта склада и немедленно направить к машинисту Макееву. Сорвем сроки окончания? Зато удлиним сроки жизни.

Он бросает трубку и очаровательно улыбается:

— А вы говорите — деревня…

Машинист не успевает ответить. В комнату вплывает величественная старуха с красивым длинным лицом. Мы все трое вскакиваем, как солдаты, — руки по швам. Это уже не женщина, не актриса, а икона, почти что герб театра.

Макеев незаметно ускользает из комнаты.

— Познакомьтесь, — говорит отец, — моя дщерь. Работает в театральном издательстве.

Актриса благосклонно улыбается, щурится, смотрит на меня в лорнетку.

— Как хорошо, что с косами. Нынче все стригутся. — И обращается к отцу: — Я к вам насчет Дымарской. Ну сделайте, дорогой, чтобы ее не переводили в подшефный. Она актриса полезная и вообще служащая рачительная…

— Постараюсь, — говорит отец, — но что скажут в комитете, ее ведь и вовсе хотели направить в Калугу.

Попугай вспархивает на плечо к отцу и, вытянув шею, кричит прямо в лицо актрисе:

— Из Вологды в Керчь! Керчь… Керчь…

Она отшатывается, хватается руками за щеки и гордо выпрямляется.

— Глупая птица. Второй раз убеждаюсь — глупая! — говорит она и выплывает из кабинета.

Отец немедленно звонит в комитет, разговор получается неутешительный.

— Вот, — жалуется он мне, — отказывают. И смету на дом отдыха не утверждают. Для нашего театра не утверждают! Да тут над каждым волосом актера надо дрожать, каждый звук голоса ловить, на каждое дыхание молиться. Им не искусством заниматься — пивом торговать!

Я вижу, как он взвинчивает себя, и пытаюсь успокоить: