Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Алевтина села на скамейку. Надо собраться с мыслями. Что же произошло? Значит, эта дрянь, покуда тут сидела, одумалась, решила выманить ее из больницы, чтобы вести разговор втроем, чтобы Павлу и отступать некуда было. А может, просто издевается, хочет до инфаркта довести?

Это у них не выйдет.

Все, что было потом, как она вымолила у Варвары ватник ночного сторожа, и ее собственные валенки, и короткий халат, как покрыла голову газовой косыночкой, как Варвара заклинала ее вернуться к восьми часам, к профессорскому обходу, как напугала таксиста, выбежав на середину улицы, — на все это хватило десяти минут.

И, только очутившись в машине, она попыталась успокоиться, заставить себя обдумать предстоящий разговор. А в голову лезли всякие пустяки. В комнате, наверно, не убрано — пылища на три пальца, — девка сядет на край стула и будет делать вид, что боится до чего-нибудь дотронуться. Какая дурацкая голубая вывеска — «Тысяча мелочей». Почему тысяча, а не две или не двести? Круглое число? Посидели бы они в бухгалтерии, поняли бы, что круглых чисел нет. Все с углами, с занозами… У таксиста на переднем стекле — табличка: «Не курить». Черта с два она не будет курить!

Алевтина ткнулась в карман ватника — конечно, забыла папиросы! Полезла в халат Варвары — счастье какое: начатая пачка «Севера» и спички. Она закурила, посмотрела с вызовом на шофера, но он промолчал. Ай, беда какая! На халате оторвалась пуговица, видна розовая комбинация и коленка в толстом шерстяном чулке. Как же говорить с ними в таком виде? В ванной висит зеленый атласный халат. Открыть дверь, пробежать сперва в ванную… А валенки? Разуться и босиком? Глупости. Все глупости. Какая разница? Павлик скажет в лицо, что не любит, и при чем тут валенки? «Север» этот легкий, противный, будто и не курила… А ведь была когда-то жизнь! Потянешься к папиросной коробке, а он бежит, спичку зажигает…

Шофер свернул на Профсоюзную, вот он, новый дом без отметины. Алевтина вбежала на лестницу, захлопнула дверь лифта — какие же длинные эти секунды, — подняться на восьмой! Нажала на кнопку звонка и не отпускала, пока испуганный сосед не распахнул дверь.

— Тише, тише, может быть, он уснул.

— Кто уснул?

— У Павла сердечный спазм. Разве вам Света не сказала? Она хотела заехать перед спектаклем.

Алевтина уже мчалась в конец коридора, на цыпочках — в комнату, на колени — перед диваном.

— Павлик, что с тобой? Душно у нас, душно… Я сейчас форточку…

Какое спокойное у него лицо, бледное, небритое, а спокойное. Глаза открыты, милые глаза, уголками книзу, и руки сверх одеяла вытянуты вдоль тела, по-больничному. А вдруг это его последние минуты?

— Павлик, что же ты молчишь? Тебе плохо?

— Боюсь обрадоваться. Не велели волноваться.

— Значит, ты рад?

— Еще бы!

— А я думала — всё. Два года думала.

Павел повернулся, посмотрел на нее. И такое несчастное, измученное стало у него лицо, что впору самой просить прощения. А за что? За то, что ему плохо?

— Ничего ты не понимаешь, ничего не замечаешь, — сказал он. — Помнишь, как в Минеральных? Я тогда прямо разволновался…

Неужели и он помнит? Это ж было еще в октябре. Они сидели на вокзале в Минеральных, и в окна светило жаркое, будто июльское, солнце, и на буфетной стойке всеми цветами радуги играли бокалы и вазы, и на минутку она позабыла, что в Москве все начнется сначала. За соседним столиком седоватый полковник все поглядывал на нее, можно сказать, совсем нахально засматривал в глаза. Интересно, что он думал? Сколько ей лет можно дать? Конечно, не догадался. Она тогда поправила шляпу — вязаный беретик с помпоном, — стрельнула глазами. А Павлик пересел и загородил этого полковника. Будто бы ему солнце в глаза. Она еще подумала — нарочно он пересел или правда солнце мешает? А вот оно что означало — разволновался. Значит, любит? Любит…

Она глубоко вздохнула и в первый раз, как пришла, обвела взглядом комнату. В серванте поблескивают рюмочки с золотыми каемочками, на телевизоре — пепельница чешского стекла, на тумбочке ночничок — пластмассовые тюльпаны, и в каждом лампочка-миньон. После больницы прямо-таки дворец! Лучше, чем дворец, — свое гнездо. Скорее, скорее отдать ватник, валенки и — домой.

— Ты не беспокойся, Павлик, — сказала она. — Я сейчас вернусь. Отдам чужие вещи и вернусь.

Уйти из больницы оказалось не так-то просто. Дежурный врач уговорил дождаться профессора — семидесятилетнюю старушку, мировую знаменитость, которая видит всё насквозь и еще на два метра глубже. Ее и в Англии величают по имени-отчеству — Вера Никодимовна.

Пришлось снова напялить серый халат и пойти на осмотр.

Вера Никодимовна — седенькая, круто завитая, будто игрушечная старушка — пристально посмотрела на Алевтину, а спросила небрежно:

— Вы из двадцать первой? Из легкой палаты?

— Из самой легкой! — радостно согласилась Алевтина и тут же устыдилась своей развязности.

— Я вас вызывала. Вас не было на месте, — построже сказала старушка.

Неужели знает, что она убегала из больницы? Конечно, знает. Смотрит серыми ясными глазами — не осуждает и не сочувствует — все знает. А что, если ей рассказать? Ведь до сих пор молчала. Никому ни слова. Только с Анной Александровной чуть прорвалось. Подруги известно что скажут: не ты первая, не ты последняя… Обычные утешения, сама, случалось, говорила. А эта все знает, как гадалка. И ключик у ней ко всем выходам есть. А зачем спрашивать? Ведь теперь-то все позади.

— Я по телефону звонила. Муж заболел, — сказала Алевтина, и улыбнулась, и застеснялась, что не к месту улыбнулась. Опустила голову.

— Хотите выписаться из больницы? — спросила Вера Никодимовна.

— Сейчас же!

Старуха не ответила, пересадила Алевтину на другой стул и долго разглядывала ее глаз в офтальмоскоп. Потом откинулась, рассеянно посмотрела вдаль.

Алевтина подалась вперед. О чем она думает? Скажет сейчас, что и второй глаз под угрозой. А как же Павел? Кто его выходит? Э, чего там себя пугать! Если что и случится, так не сию минуту. Дальше будет видно…

— Вы не наша больная. Терапевтическая, — сказала Вера Никодимовна.

— А все-таки левый глаз будет видеть?

— Диагноз вы знаете. Атрофия глазного нерва в связи с общей гипертонией. Шансов — один процент.

Алевтина схватила сухонькую руку старушки, прижала к груди:

— Так это же мой процент! Мой!

— Очень хорошо, что вы верите. Если верите — так и будет, — сказала Вера Никодимовна и покраснела.

Алевтина выпустила ее руку. Почему она покраснела? Потому что неправду сказала? Или просто разволновалась?

— Так и будет, — тихо повторила Вера Никодимовна.

И обе они долго молчали, не решаясь поглядеть в глаза друг другу.