Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Как я клял себя, что не мог ее удержать! Что она от меня видела? Ни заботы, ни денег. Семью бросить даже и не заикался. А ведь надо же ей о чем-нибудь мечтать. Удовольствие получать — дело мужское, женщины на это мало внимания обращают.

И еще я не знал, как себя вести. Ногами ли топтать, в ногах ли валяться? И вдруг, как зеленый светофорчик, — надежда. А может, ничего и не было? Может, просто тетка приехала? Была у нее тетка в Краснодаре…

Подошла она. Белый пуховый платок. Щеки горят, глаза блестят, как тогда, в первый раз, на вокзале. Коричневое плюшевое пальтишко под цигейку. Дешевенькое пальтишко, а все равно королева.

Села рядом, губы покривила, не поймешь — улыбается, не поймешь — заплакать хочет.

— Я тебя послушалась, — говорит. — Уезжаю.

— Куда?

— На Дальний Восток.

— А как же я?

— Как-нибудь.

— А как же наша любовь?

— Любовь — когда жить нельзя, когда дышать нельзя, когда до неба подпрыгнуть хочется. А если производственное, общественное и личное — это не любовь, деление и умножение.

— Смеешься?

— Плачу.

— Да что ж ты там делать будешь? У тебя же специальности нет.

— Взяли диетической сестрой в детскую консультацию. Подучат. Женщина я одинокая, жизнь у меня пустая. Надо же кому-нибудь нужной быть.

Моими же словами будто шприцем колет меня в сердце и еще улыбается.

Знаю, что правду говорит, что уедет, а верить не хочется, хоть за соломинку уцепиться.

— А комната?

— Отойдет в райсовет.

— А мебель?

— Сдала в скупку. Второй день дома не ночую.

— Значит, и зайти к тебе нельзя?

— Не надо. Проводи меня до дому и простимся.

Тут я пошел на последнее унижение.

— А ты знаешь, что водитель, если у него нервная система потрясена, может человека задавить и получить двадцать пять лет?

— А ты знаешь, что одинокие женщины, если им за сорок, чаще всего травятся?

— Ты не одинокая. Ты со мной.

— Без тебя. — И выдернула руку.

Под выходной я провожал ее в Хабаровск. Как встретились на вокзале, так и закруглились там же. Только на этот раз на Северном.

В день смерти жены Левенфиш не сказал ни слова. Дальние родственники и соседи напрасно пытались разжать его уста. Он молча сидел у окна, вытянув ноги, сжимая ручки кресла длинными волосатыми пальцами, и смотрел на памятник Мицкевичу. Ему прочитали телеграмму от дочери. Светлана не могла приехать с Сахалина — болен ребенок. Левенфиш бровью не повел. Так и не поняли, слышал ли он то, что ему прочли. Позвали доктора, но он не захотел встать с кресла и раздеться. Доктор расстегнул рубашку, выслушал — сердце в порядке, просто шоковое состояние.

Раису хоронили на Лычаковском кладбище, знаменитом во Львове католическом кладбище, где теперь хоронят и безбожников и евреев. Яму выкопали между могилами профессора химии и известной певицы. В этот день Левенфиш как будто пришел в себя, даже звонил по телефону, требуя, чтобы прислали духовой оркестр. Но когда Абрам Маркович, дядя покойной, глядя на могильный холм, сказал: «Как я рад, Рая, что ты лежишь среди интеллигенции!» — Левенфиш грубо оттолкнул его локтем и крикнул:

— Не играет роли!

Все удивились, а Игорь, сын Абрама Марковича, громко зашептал:

— Я бы мог наломать из вас дров и лучины, но ради Раечки… Какое все-таки хамство! Вы же учились в консерватории…

Левенфиш молчал, будто и не с ним говорили.

На другой день после похорон он пошел на базар, купил курицу и сварил суп. Выпотрошить не догадался, суп получился горький, он вылил его в дырявое ведро для сухого мусора, туда же бросил курицу. Жирная лужа растеклась по полу, и соседи были недовольны. Тогда он пошел в кафе «Юность», выпил у стойки стакан коньяку, вернулся домой и проспал сутки. В пять часов вечера, как всегда, он отправился в кино «Космос» и исполнял с оркестром все, что положено по программе. Но когда заиграли польку «Баловень», он изо всех сил хлопнул крышкой рояля и оглянулся. Оркестр замолчал. Контрабасист увел его с эстрады и проводил домой.

Больше Левенфиш не ходил на работу. Он написал письмо дочери, надеясь, что она позовет его к себе на Сахалин. Светлана не ответила, а может, и письмо не дошло. Прождав полмесяца, он запер комнату, сунул ключ в карман и уехал в Рахов.

В Рахове его приняли в оркестр ресторана «Говерло». Маленькое трио — скрипач, пианист и ударник. Правда, прежний пианист пел, и скрипач настаивал, чтобы Левенфиш тоже выступал с вокальными номерами. Что же, слух у него абсолютный, голос при репродукторе не имеет большого значения, да вообще ничто не имеет никакого значения. Сговорились по возможности сокращать вокал в программе.

Репертуар в «Говерло» был старомодный. Для иностранных туристов играли «Очи черные», «Подмосковные вечера», для русских — «Молдаванеску» и чардаш Брамса, шоферы любили неаполитанские песни — «Вернись в Сорренто», «Скажите, девушки, подружке вашей». Все это не составляло труда. Надо было только заучить слова песен.

Он и заучивал их днем, гуляя по городку. Рахов стоял на высоком берегу Тиссы. По ту сторону реки, за курчавой лесистой горой — румынская граница. Главная улица — продолжение шоссе, тянется вдоль берега километра на два, в конце — древняя гуцульская церковь, чешуйчатая, собранная из почерневших, будто обугленных дощечек, с многоугольным куполом, как у китайских пагод. Левенфиш смотрел на нее каждый день и каждый день удивлялся: почему деревянная игрушка стоит века, а у людей жизнь обрывается мгновенно.

В маленьком городке было шумно. Со свистом проносились туристские легковушки, рычали и кряхтели грузовики-холодильники с овощами из Черновиц, бурлила горная речка в глубокой теснине.

По вечерам в ресторане полно. Иностранные туристки в эластиковых, бесстыдно обтягивающих бедра брюках, гуцульские плотогоны в лоснящихся, захватанных пальцами овечьих жилетах, попозже заходили украинские и русские шоферы, стаканами опрокидывали водку на сон грядущий. Высокий, худой, в черном костюме, галстуке бабочкой, с развевающимися у висков легкими седоватыми космами, Левенфиш подходил к краю тесной эстрады, поправлял неестественно длинными пальцами головку репродуктора и бесстрашно начинал петь. Хриплый его голос даже нравился публике.

Как-то раз подвыпившая немка показала на него пальцем и крикнула:

— Паганини!

Может, он и вправду был похож на Паганини? Его это не занимало. Он теперь смотрел в зеркало, только когда брился.

Однажды его хлопнул по плечу моложавый толстяк. Он не сразу узнал Гришу Квятковского, давних лет товарища по Варшавской консерватории. Гриша пригласил его к столику, и они поговорили о превратностях судьбы. Как разнесла всех жизнь! Гриша заведует музыкальной школой в Киеве, кто-то стал известным композитором в Польше, кто-то ударился в журналистику и занимается музыкальной критикой в Париже, а Любочка Лямина, блондинка с колоратурой, за которой ухаживал тогда Левенфиш, по слухам, поблизости, совсем недалеко, в Мукачевском женском монастыре.