Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Все грустно. Когда она уходила, Семен ложился спать. Не выдержала, спросила:

— И на работу не пойдешь?

— У меня отгул. Еще за командировку.

— Очень длинный отгул. И на работе и дома. Когда это кончится?

— Опять двадцать пять! Что кончится? Что? Человек не может с приятелями выпить? Хочешь на цепочке привязать к собачьей конуре? Не выйдет.

Промолчала, чтоб не разреветься. Начнется скандал, Никита услышит, мама… Жалко мать. Из последних сил крепится, не вмешивается. А теперь вот оказалось, что дом, в который он пришел прямо из студенческого общежития, — собачья конура. Не думать, не вспоминать…

В обеденный перерыв кассирша принесла зарплату. Леля глянула на конверт, ужаснулась — вычет в кассу взаимопомощи, десятка — складывались для Наденьки, налог… Всего ничего осталось. Плакало осеннее пальтишко для Никиты, и простыни плакали. По две смены осталось, все белье в прачечной перепортили. Премиальных Семен за этот квартал не получил, а может, и получил. Не станешь же проверять…

Подошел Федор Иванович, поделился своими наблюдениями:

— Замечаете, что творится с Молочковым?

— Нет.

— Носит новый костюм и малиновый галстук. С чего бы? Старый холостяк, думается, не знал поцелуя женщины…

Пальцем в небо.

— А вы знали? — вдруг с непонятной злобой спрашивает Леля.

— О-го-го-го! — кричит Федор Иванович и скрывается за полками.

— Ему надо полечиться. Взять дополнительный отпуск, — кротко замечает Кира Климентьевна. — Одинокий человек. Если мы о нем не подумаем, кто подумает?

Леля ушам своим не верит. Когда же кончилась война Алой и Белой розы? Откуда этот гуманизм, внимательность?

После работы Кира Климентьевна ошеломляет ее еще больше.

— Мне надо с вами поговорить, — шепчет она, — не здесь. На улице. Выйдем вместе.

Светопреставление. Никогда бабка не говорила шепотом, никогда у нее не было потребности вести интимные разговоры.

Выйдя из подвала, Кира Климентьевна почему-то ведет Лелю не на улицу, а на пустырь, где зимой сломали дом. Она долго молчит, не решаясь начать разговор. Шесть часов, а еще светло — последний день февраля. Минутку они смотрят на розовые предзакатные облака, проплывающие над закопченными трубами Могэса.

— Я ухожу на пенсию, — наконец говорит Кира Климентьевна. — И хочу предложить на свое место вашу кандидатуру. Согласны?

Леля вспыхивает от гордости и тут же пугается.

Такая ответственность, и девчонки, наверно, не будут слушаться. Но двести рублей, и надо же, черт подери, что-то представлять собой, если дома ты уже не человек, не женщина, если собачья конура… И все-таки сразу решиться…

И она лепечет, вовсе не главное, но больше всего поразившее ее:

— Но как же вы-то? Как вы будете без библиотеки?

— Никогда не поздно начать новую жизнь. Я — мать. La pauvre mère. Наденька… Я хочу посвятить ей остаток жизни. — И, испугавшись выспренности фразы, строго спрашивает: — Вам смешно?

Бедная, милая старуха! Сколько разочарований ждет ее на этом остатке жизни. Какой-нибудь самодовольный, хамоватый лейтенант увезет от нее Наденьку или, еще того хуже, поселится в ее стародевичьей комнате. Леле кажется сейчас, что Наденька обязательно выйдет замуж за лейтенанта. Но она говорит:

— Это так понятно. Хочется быть нужной человеку.

И плачет.

Пятый день Алеша лежал в постели. К вечеру температура поднималась до сорока, свет резал глаза, все вещи казались мутными, красноватыми, зыбкими, покачивались даже стены.

— Вирусный грипп, — говорила мама.

— Азиатский, — поправлял отец. — Азиатский.

Как всегда, Алеша отмечал, с каким свирепым удовольствием отец произносил это слово, но сквозь жар и бред угадывал его тревогу и расслабленно и нежно любил его в эти минуты.

Бред был необычным. Он складывался в стихи. Поначалу как будто очень гладкие, но где-то спотыкалось, заедало, вкрадывались случайные слова, бессмыслица. От напряжения кружилась голова. Он ненадолго засыпал, просыпался, и снова складывалось:

Тут-то и заедало, а потом складывалось по-новому.

Утром он слабел. Температура падала, и нельзя было отделаться от беспощадно трезвых мыслей, гнетущих, как серый утренний свет.

После ссоры с Настей, до сих пор непонятной, беспричинной ссоры, он перешел из отдела рассылки в маленькую библиотечную типографию наборщиком. Причина, которая толкнула его туда, по временам и самому казалась глупой. Но он упрямо держался за свое решение. Что нет у него воли, он знал давно, знал и не хотел себе сознаваться в этом. Главное — цель. Надо ставить трудные задачи. В минуту безысходной тоски, от неизвестности и разлуки, он решил, что женится на Насте во что бы то ни стало. То, что они были в ссоре и не встречались уже три месяца, ничуть не смущало. Только так, ломая привычное представление о себе, удивляя ее верностью и настойчивостью, можно завоевать любовь. Родители, и ее и его, конечно, будут против, и нечего принимать от них помощь. Когда он поступал в библиотеку, не думал о зарплате. Теперь он должен быть самостоятельным. Так представлялось все в те дни, когда нужно было действовать, чтобы не впасть в полное отчаяние.

В типографии все повернулось по-другому. За два с половиной месяца он заработал ненамного больше, чем в отделе рассылки. Неуклюжие полудетские руки оказались не очень-то проворными. Работа ни на минуту не увлекала. Заведующий, Гриша Бондарь, темный тип, проштрафившийся на прежнем месте, беззастенчиво принимал левые заказы — какие-то визитные карточки и концертные программы. Он втравил в это дело ничего не понявшего Алешу, денег за сверхурочные так и не заплатил, да еще выругал за перепутанные шрифты. Мутная, унизительная история — нельзя защищать свои права, и стыдно за собственную глупость. А еще стыднее, что жил и продолжал жить беспечной иждивенческой жизнью, когда рядом две матери-одиночки, как их нахально называл Гриша Бондарь, — Валя черная и Валя белая, брошюровщица и наборщица, сбивались с ног, торопясь в ясли и детсады, да еще подрабатывали на стороне, чтобы как-нибудь свести концы с концами. И разговоры отца о гуще жизни теперь не казались особенно нудными, хотя не такая уж она была густая, эта гуща в маленькой учрежденческой типографии. Был там счастливый человек, Генка Калачов. Все у него ясно и просто. Работал на пикапе, обожал свою Лидочку, ждал к осени ребенка, смотрел по телевизору хоккей. И главное — был доволен. Алеша любил бывать в его однокомнатной квартире в Тропареве, с тюлевыми занавесками, с висячими цветами на стене. Оранжевая пластмассовая леечка пламенела на подоконнике, освещенная заходящим солнцем, пар поднимался над миской с серебристой разваренной картошкой, хозяйственная Лидочка в клеенчатом фартучке накладывала из банки огурцы домашнего засола и удивлялась проигрышу «Спартака»: «Надо же!» Все это могло бы быть и у него с Настей, но, конечно, не будет ничего похожего. Не будет он хорошим наборщиком, не будет студентом, ничего не будет. Развалился на куски.