Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Она не торопясь вынимает из сумочки шариковую ручку и начинает письмо к восьмидесятилетней тетке в Лебедянь. Она пишет о своих служебных успехах, о том, с каким глубоким уважением относится к ней сама Анна Евгеньевна, как почтительны и нежны с ней ее молодые подруги, работающие под ее началом в отделе, о том, что если дадут отпуск летом, она непременно приедет в Лебедянь.

Она знает, что никогда не поедет в Лебедянь. Это единственная ложь, которую она разрешает себе. «Ложь в утешение». Все остальное ей кажется правдой. Она не поедет в Лебедянь потому, что «вспомнишь и лица давно позабытые…».

Никто не знал, что Кира Климентьевна училась в институте благородных девиц. В анкетах она писала, что окончила «среднее учебное заведение». По ее представлениям, более позорно и опасно быть институткой, чем великой княжной. Сирота, дочь погибшего на японской войне флотского офицера, она училась на казенный счет в екатеринодарском институте, чудом прорвалась в начале гражданской войны к тетке в Лебедянь и стала работать делопроизводительницей в укоме. И тут, среди закапанных чернилами канцелярских столов, обледеневших оконных стекол, кожаных курток, кирзовых сапог, махорочных окурков, — «бог поразил ее любовью». Она читала и перечитывала эту фразу из гамсуновской «Виктории» в желтенькой бумажной обложке, в каких тогда издавались томики Универсальной библиотеки, и, как всегда, когда сталкивалась с чудом искусства, думала, что это про нее. «Бог поразил ее любовью».

Тот, кто вызвал это невыразимо прекрасное, возвышенное состояние, кажется, совсем не подозревал о нем. Это был матрос Черноморского флота с плакатной внешностью — угловатые скулы, немигающий взгляд, удивленная улыбка. Солдат революции. Его любимое слово — сознательность. Он верил, что убедить — это значит объяснить. Хватило бы только слов. Он был убит в схватке с антоновскими бандами.

В последний вечер перед тем, как уехать с отрядом, он задержался в канцелярии. Спустились мартовские сумерки, за каланчой напротив укома остывал зеленый закат, в полутьме искрились высокие голубые сугробы, он подошел к столу Киры и сказал:

— Кончайте работу. Свет еще не скоро дадут.

И, как всегда, случайные эти слова ей показались высшим проявлением заботы и внимательности. Как она любила его немигающий взгляд, черные от бессонных ночей круги под глазами, большие и какие-то удивительно чистые руки, даже нелепую, похожую на булыжник фамилию — Бассалыго. Чувство нежности, бесконечной преданности комком подкатило к горлу, но она пролепетала:

— Нужно допечатать письмо в коммунхоз.

— Завтра допечатаете. Пошли!

Он проводил ее домой. Почти всю дорогу молчал. Только раз спросил:

— Вы читали Лермонтова? Хороший был писатель.

А у самого дома напомнил:

— Завтра позвоните в Гужтранс. Сколько можно задерживать с топливом?

Он пожал ей руку, подумал, размашисто обнял и поцеловал в лоб.

Через четыре дня его хоронили на городском кладбище, вблизи безмолвной церкви с заколоченной дверью. Духовой оркестр играл «Варшавянку», обитый кумачом гроб был завален еловыми ветками, и вместо венков провожающие несли красные стяги с черной каймой.

Она прожила в Лебедяни еще десять лет, летом украшая цветами одинокую могилу, зимой — расчищая к ней дорожку. Дело, за которое отдал жизнь Бассалыго, было в ее глазах благородным и справедливым, но она считала себя недостойной его продолжать и безропотно соглашалась с теми, кто давал ей понять, что не заслуживает она доверия — дворянка, институтка, чуждый элемент.

В Москву она переехала в начале тридцатых годов. Ее пригласила кузина Тата, жена ответственного работника, которой не хотелось, чтобы пустовала зимняя дача в Лианозове. В Москве вырубали бульвары и палисадники, разбирали трамвайные пути на главных улицах, по городу ходили невиданные в Лебедяни автобусы и троллейбусы, но хлеб еще давали по карточкам, а в продуктовых магазинах продавали только синьку и горчицу. В этом новом аскетическом и просторном мире Кира Климентьевна дышала вольно. Она почувствовала, что опаздывает жить, поступила в Библиотечный институт и усердно училась, мотаясь на пригородных поездах из Москвы на дачу. Ей недавно исполнилось тридцать лет.

Ранней весной кузина Тата уехала лечиться в Кисловодск, а ее муж поселился на даче. Это был член коллегии одного из наркоматов, человек с мягкими манерами и внешностью земского врача. Он еще донашивал синюю суконную блузу, но домой его привозили в машине вместе с хорошо упакованными свертками из закрытого распределителя, а на даче по всем комнатам стояла мебель с инвентарными номерками, вывезенная из учрежденских кладовых. Выросший в мещанской семье, прозябавшей в деревянной хибарке за Краснопресненской заставой, он был глубоко убежден, что слова гимна: «Кто был ничем, тот станет всем» — относятся именно к нему. Он еще несколько недотягивал до того, чтобы стать всем, но неуклонно поднимался наверх.

Кира Климентьевна влюбилась в него с первой встречи. Что называется, поддалась обаянию светлой личности, как поддавались этому обаянию директора заводов, секретари райкомов, наркомы и все те, от кого зависела его карьера. Два месяца, проведенные на даче в Лианозове, пролетели с небывалой быстротой. Впервые в жизни она испытала подлинную страсть и предалась ей со всем безрассудством женщины, опоздавшей любить.

Виктор Яковлевич тоже был почти увлечен, утомленный привычной вялостью семейных отношений. Ему нравилось, что Кира за полночь ждет его с ужином, что в подпитии она переходит на французский и поет детские институтские песенки про авиньонский мост и про отца Якова, который никак не мог проснуться.

Он не был лишен воображения, и невинные эти песенки представлялись ему гривуазными шансонетками, мысленно он уносился далеко от лианозовской дачи, в горное шале, затерявшееся где-нибудь в Швейцарии. То, что Кира оказалась девушкой, не вызвало у него смущения и даже подняло его в собственных глазах. «Значит, ждала всю жизнь», — думал он. В те недавние времена тридцатилетняя женщина считалась уже немолодой.

Все кончилось в один вечер, с приездом кузины Таты. Виктор Яковлевич повез Киру в Москву, чтобы торжественно встретить жену, не травмируя ее поначалу, как он выразился. Кроме этого «поначалу», о будущем не было сказано ни слова, и Кира Климентьевна считала неделикатным говорить о том, что само собой разумеется. Собрав все душевные силы, она держалась спокойно за ужином, но, когда супруги удалились в свою комнату, совсем ослабела и, уронив голову на руки, прислушивалась к зловещей тишине в супружеской спальне.

Это длилось бесконечно. Не выдержав, она вбежала в душную полутьму, увидела его счастливые полузакрытые глаза, руку, лежавшую на плече жены, и закричала: