Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— Я или она! Решайте сейчас же!

И услышала в ответ:

— Что она, с трамвая свалилась, эта твоя родственница?..

Наутро она переехала в общежитие, содрогаясь от отвращения к себе, к нему, а заодно и ко всем мужчинам на свете.

Она защитила диплом с отличием. Начала работать в одной из лучших библиотек в Москве и раз и навсегда решила, что ее удел — только работа. Работа без конца и без края. Она не изменит, не предаст, она будет при ней во веки веков.

И верно, работа воспитала в ней самоуважение, целиком заполнила жизнь, не давая задумываться о прошлом и будущем. Она не сделала карьеры, потому что не умела видеть дела в целом, а только трудилась, не щадя себя. Проще сказать, думать не умела. Но она и не стремилась ни к какой карьере. Шли годы, и постепенно она стала понимать, что нет ничего вечного на земле. Вокруг нее все чаще и чаще отбывали на пенсию товарищи, даже если они этого и не очень хотели. Становилось страшновато. Как найти секрет вечной молодости? Она стала ходить на лыжах, бегала в бассейн, надрывалась на работе в надежде увлечь за собой всех сотрудников, доказать, что ее отдел лучший в библиотеке. Впервые ею овладели корыстные соображения, она теряла самообладание и чаще, чем следовало бы, переходила на французский.

Незадолго до того дня, который перевернул ее жизнь, она встретила на улице Виктора Яковлевича. Десятилетиями живя в одном городе, они ни разу не встретились с тех пор, как Кира Климентьевна стремительно покинула дачу в Лианозове.

Он вышел из машины в распахнутой шубе, почти не изменившийся, только по-стариковски усохший, за ним легко выпрыгнула молодая девушка в дубленке, с такими же, как у него, серыми полузакрытыми глазами и густыми бровями. И по тому, как она поправила завернувшийся рукав его шубы и как он предупредительно подал ей руку, она поняла, что их связывают отношения нежные и что девушка в дубленке — его дочь.

То, что она годами старалась вытравить из своей памяти, ожило с новой силой. Но теперь она испытывала не ненависть, а зависть и горькое негодование на несправедливость судьбы. Его-то любят! А кому нужна она со всей своей честностью, бескорыстием, преданностью делу?

Дома в коридоре навстречу ей выбежала соседка, медсестра Таня, с коробкой с лакированными туфлями.

— Смотрите! — крикнула она. — Только что в ГУМе отхватила. Самый модный каблук. Сорок пять рублей.

— А сколько у вас простыней? — сдерживая бешенство, накопившееся по дороге, спросила Кира Климентьевна.

— Две, — прошептала Таня.

— На эти деньги вы бы могли купить девять, — торжествующе сказала Кира Климентьевна и прошла к себе.

В комнате она долго плакала, упрекая судьбу, наградившую счастьем и благополучием фальшивого и грубого человека.

А через несколько дней в отделе хранения произошла такая сумятица, стоял такой плач, что впору было библиотеку закрывать. И больше всех растерялась сама Кира Климентьевна.

Произошел небывалый, может быть, единственный случай в истории Москвы — взорвался шестиэтажный дом на улице Осипенко. И в этом доме жила Наденька Ключарева, робкая, послушная Наденька, похожая на васнецовскую боярышню. Сама она осталась жива и невредима — уходила в кино с подругой, а когда возвратилась, дом лежал в развалинах, и уже не было на свете ни тети Гулечки, ни мамы, только что вернувшейся в Москву после двухлетнего пребывания в Монголии.

Плач стоял в подвале. Плакала Леля, громко ревела Инна, чертыхаясь, сморкалась Лика, молча вытирала слезы Настя. А Наденька ничего не слышала, крепко сжимала в кулачке грязный платочек и спрашивала:

— А как же теперь тетя Гулечка? — Подбородок ее начинал дрожать, и, сдерживая себя, она объясняла: — А мама хотела ехать со мной в санаторий. К морю. Как только потеплеет.

— И нет у нее теперь никакого имущества, — причитала Нина, — ни стола, ни стула, ни осеннего пальтеца. Как у кошки.

— Кретинка! — заорала Лика. — Матери у нее нет! Матери!

— Тише, девочки, тише, — остановила Инна. — Надо складчину устроить. И вещами тоже.

Наденьку била мелкая дрожь, а когда Леля прижала ее голову к своей груди, с девочкой началась настоящая истерика.

— Да отпустите же ее домой, — крикнул Федор Иванович. — Вы же видите, что с ней делается!

— А где он, дом? — огрызнулась Нина. — Шесть этажей рассыпались. В порошок.

Кира Климентьевна резко отстранила ее рукой, как бы сметая с дороги.

— Я отведу ее к себе. И сегодня не вернусь на работу.

Дома она уложила затихшую Наденьку в кровать, дала снотворное, когда девушка уснула, побежала за обедом в домовую кухню.

Наденька спала долго, и все время Кира Климентьевна сидела в кресле у ее ног, слабея от жалости и предчувствия счастливых перемен. Сама судьба наконец-то позаботилась о ней. Теперь у нее будет дочь. Ей ни на минуту не приходило в голову, что Наденька может отказаться от ее забот. Идиллические картины будущей совместной жизни проносились перед ней одна за другой. Что из того, что Надю в хранении считали придурком. Есть высший ум. Ум сердца. Она тихонько погладила руку Наденьки, и та, не открывая глаз, спросила:

— Это ты?

Стучала мартовская капель за окном, стучала мерно, будто часы тикали, и вдруг обрушивался легкий, стеклянный звон — сосульки падали, бились о железо водосточной трубы, ударялись об асфальт. И снова ровно стучала капель, мешала слушать, как с глухим рычанием приближается лифт к четвертому этажу; замирало сердце — вот-вот хлопнет дверь, раздастся звонок. Но шум безжалостно затихал, лифт уплывал наверх, и где-то на шестом невнятно стукала дверь.

Леля посмотрела на часы — половина первого, скоро метро закроется. Как же тогда Семен? Пешком или на такси? И где она живет? Может, совсем рядом, может, рукой подать? Ничего не известно. Только одно — не тульская она, москвичка. Сколько же можно терпеть эту ложь, равнодушие это, бессонное ожидание, когда хлопнет дверь на площадке! Эх, если бы не Никита… И тоже неправда. Не к чему обманывать себя, выдумывать, что вильнула бы хвостом — и на все четыре стороны. Это только со стороны кажется — молодая, хорошенькая, кого хочешь увлечет и сама увлечется. Увлечь надо хотеть. А так… И головы в твою сторону никто не повернет, будь ты сама Жаклин Кеннеди. Даже этот сектант из третьего подъезда перестал в окно глядеть. Да и что в нем толку. Стал теперь таксистом, как видно отделался от своих религиозных предрассудков, что-то не заметно, чтобы крестик на шее мотался. В том-то и дело, в том-то и беда, что смотреть ни на кого не хочется. А он… Как говорится, убьют — кровь не польется. Подменили. Но не переродился же он? Значит, только для дома такой, а где-то прежний, веселый, счастливый… Опять стукнула внизу дверь! А лифта не слышно. Видно, кто-то вернулся с первого этажа. Да сколько же можно так вздрагивать от каждого стука, переворачивать мокрую подушку!