Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Молочков слушал ее, не поднимая глаз.

— Почему вы ничего не говорите о себе? — тихо спросил он.

— О себе? Так это же и есть о себе. Я была сыта, обута, одета и никому не нужна. Как я мстила им! Пусть по-детски, но мачехе приходилось краснеть оттого, что я зиму и лето ходила в старой форме и не желала надевать ничего из вещей, которые она шила и покупала мне. Отец потом догадался: дал мне денег. Я купила два штапельных платья и хрустальную вазу в комиссионном. Такую, какая стояла при маме на буфете. Купила и поставила к себе в комнату. Это не антикварная вещь, такие были когда-то в магазинах, но мне хотелось думать, что кто-то купил мамину вазу, а потом продал…

— А отец? — спросил Молочков, не поднимая глаз. — Он ничего не понял?

— Отец? Он поверил в свою болезнь. Поверил, что пропадет без этой заботливой, самоотверженной, любящей женщины. Когда оказалось, что у меня туберкулез, — поместил в санаторий и уехал в заграничную командировку. И два месяца у меня никто не был. Только раз приехала старушка, учительница истории. Когда я поступила в институт, — хотела переехать в общежитие. Не вышло — есть площадь в Москве. Отец в это время получал новую квартиру. А я отказалась жить с ними. Заподозрили, что хочу ухудшить их жилищные условия. На двоих-то четыре комнаты не дадут. Я бы с удовольствием ухудшила в их жизни все, что можно, но мне просто не приходило в голову, что это в моих силах.

— И все-таки о себе, — настаивал Молочков. — Ведь это же все позади…

— Это всегда со мной. Внутри! — со страстью выкрикнула Лика. — А снаружи… Живу в коммуналке — и слава богу. Никто не вмешивается. Еще в институте, чтобы не брать денег у отца, поступила в библиотеку и перешла на вечернее отделение. Кончила — направили в «Интурист». Но не с моим характером обслуживать иностранцев. Через полгода смоталась обратно в библиотеку. Личная жизнь? Еще в «Интуристе» влюбилась в одного переводчика. Немолодого, семейного, очень мягкого, красивого… Но ведь немыслимо представить себя в роли своей мачехи. Оборвала роман на полуслове. Да, верно, он и не ушел бы от семьи. А потом был еще студент филфака. Инка. Иннокентий — сибиряк. Вроде полюбил. Вроде разлюбил… Ненавижу мутные отношения!

Пьяные и трезвые мысли удивительно складно сменялись у Молочкова. Почему она так мало рассказывает о себе и так подробно о родителях? Какая у нее худенькая рука. Лиза, медсестра в казанском госпитале, называла его: «Цыпленочек ты мой!» Если ее назвать цыпленочком, пожалуй, по уху даст. Натура параноидальная, совершенно одержимая. Лицо хорошее, все время меняется, когда рассказывает. Ничто так не уродует людей, как несчастное детство. «Все несчастные семьи несчастливы по-своему…» И люди тоже по-своему. Она не врет, может даже не преувеличивает, но интересно бы послушать ее отца. Ведь не может же быть, чтобы он не пытался протянуть руку. Изверги редко встречаются. Опять она пьет. Сама наливает и пьет. И пусть пьет, если ей так лучше. О романах своих рассказывает скучно, без подробностей. Неинтересно было, убого? Господи! Да ведь она же живет только злобой. Отними у нее злобу, что останется? Чем оправдать существование? Сам-то хорош. У самого-то что за душой? Глупые рассуждения. Жалко девочку. А как помочь?

Они накурили в комнате. Воздух как голубая вата. Молочков открыл форточку, по привычке минутку постоял у окна. Там, во дворе, густо валил мокрый снег, незатоптанные дорожки искрились в слабом свете фонаря, на скамейке темнела парочка, тесно прижавшись друг к другу. Понять бы — выбежали из дома или деваться им некуда?

— Деваться некуда, — сказал он вслух и спросил Лику: — Почему вы им мстите своим несчастьем? Месть вообще бесплодна. Мелкое удовольствие, — он затянулся и выдохнул белое облачко, — как этот дым.

Лика спустила ноги с дивана, выпрямилась, но ему показалось, что сгорбилась, как ощетинившийся котенок.

— Вы тоже меня учить хотите? — спросила она. — Не понимаете, что только так я сохраняю вечную память о матери?

— А вы не понимаете, что если была бы жива ваша мать, она предпочла б, чтобы вы молились на свою мачеху, только были бы счастливы!

Лика уткнулась лицом в валик. Плечи ее вздрагивали, молния на спине разошлась, видна была бледная кожа с выступающими позвонками.

— Цыпленочек вы мой! — вырвалось у Молочкова, и он обнял ее за плечи. — Все это… Мы все это преодолеем.

Лика всхлипнула, раскашлялась, схватила его за руку, как будто хотела удержаться, чтобы не упасть.

— Я знала, что вы добрый. Потому и пришла, что добрый, — говорила она. — Я еще тогда поняла…

Значит, еще есть на свете люди слабее его? Молочков вскочил, взъерошил пятерней волосы, засуетился.

— Вы, наверно, чаю хотите? Я, идиот, форточку открыл. От кашля с молоком хорошо. У соседки попрошу. Она даст. Тоже добрая.

Он рассмеялся, выбежал из комнаты и быстро вернулся, держа в руках бутылку молока и вазочку с вареньем.

— Вот видите, совсем повезло, — говорил он, наливая в стакан молоко, — вареньем угощают по случаю Нового года. Блюдечка только у меня нет. Я вам на большое положу.

Он нарочно говорил пустые слова, чтобы Лика успела успокоиться, забыть свою внезапную откровенность и слезы. Надо бы сделать так, чтобы ей казалось, что он все время думал о ней.

— Совсем забыл, — сказал он, — тут я, пока ждал вас, пытался переводить стихи английских поэтов, и как раз звонок…

— Вы меня ждали?

— Ну конечно! Не один вечер. Вот слушайте: «Я люблю тебя. Моей любви ты прости ее земные сроки…»

— Сколько же вечеров мы потеряли, — тихо сказала Лика. — А может, к лучшему. Никогда не надо торопиться.

Что чувства можно заменять привычками, Кира Климентьевна догадалась давно. Это открытие подсказал ей инстинкт самосохранения, и, как все инстинктивные открытия, оно не было сформулировано даже для самой себя. Просто так получалось.

В отделе хранения никто не подумал бы, что, приходя домой, она долго, долго сидит перед зеркалом, раскручивает бигуди и самозабвенно расчесывает темно-гнедую гриву, чуть тронутую сединой. Никакой торопливости — задумчивость, почти мечтательность, почти покой. Зеркало отражает пергаментное лицо с близко посаженными глазами, орлиным носом, редкими, глубокими морщинами. Суровое лицо средневековой дуэньи с неуместно пышной прической. Грех сказать, что она недовольна своей внешностью. И это тоже помогает жить.

Причесавшись, она достает из лаковой федоскинской коробочки карты и раскладывает пасьянс «Тринадцать повешенных» — на королей идут младшие карты, на тузов — старшие. Загадывать не полагается, к чему расстраивать себя. Пасьянс — тренировка внимания, гимнастика для пальцев. Если подряд пасьянс не сходится, она смешивает карты, включает проигрыватель. Глубокий, страстный и спокойный голос Обуховой наполняет комнату: «Утро туманное, утро седое…» Кира Климентьевна знает — это все про нее. Все про нее. «Вспомнишь и лица давно позабытые…»