Семен Журахович - Шрам на сердце

…Под стеклом лежит нечто вроде обломка желтоватого камня. Лишь пристально вглядевшись, можно рассмотреть на краях бледные следы букв.

Это окаменевшая книга. Остатки того, что когда-то было пергаментным манускриптом. Никто не развернет этих страниц. Не найдет им разгадки и толкования. Веками в этом краю книги разделяли участь своего народа. Горели города и села, горели книги. Погибали люди — погибали книги.

А эта книга превратилась в кусок камня. Кто услышит ее задушенный голос?

Сто лет назад в пещере возле поселка Ахпат найдена была эта окаменевшая книга. Неизвестно, сколько веков пролежала она в этой сырой, темной пещере. Листы пергамента, пропитанные илом и известью, склеились навек. Потом на книгу, наверное, свалилась тяжелая глыба базальта.

Кто он был, тот мудрец, что на заре истории написал этот труд? Должно быть, в дни кровавого разбоя, что творили завоеватели, он прежде всего спасал исписанные им страницы. Должно быть, он надеялся, что его мысли со временем озарят все вокруг таким светом, что сгинет тьма и человек высоко поднимет голову.

Но камень с тупой силой погасил этот светоч.

Виднеются отдельные буквы, изувеченные знаки. Края страниц совсем искрошились.

Среди неисчислимых утрат человеческого духа эта утрата, может быть, самая тяжкая.

Так ведется издавна. Бездушный камень давит живое слово, топит в болоте, лишает воздуха. Пока это слово не омертвеет и само превратится в обломок камня.

А безмозглая базальтовая глыба, если б она могла хохотать, наверно, издевалась бы и хохотала: «А что, разве мы не похожи? Попробуй-ка скажи что-нибудь людям… Погас твой свет, все — лишь камень, камень, камень…»

Когда-то поэт сказал: «Какая это боль — искать потерянное слово!»

Эту книгу никто не оживит, никто не найдет потерянное слово.

Какая тишина в горах! Я шел наугад одной из многочисленных тропок, сетью раскинувшихся по горному лесу.

Обрадовался, услышав журчанье уже знакомого мне ручейка. По узкому гранитному руслу ручей сбегал в долину, напевая свою вечную песенку.

Выше и выше. Кончился лес. Перед глазами выжженные солнцем, иссеченные ветрами суровые вершины, обрывистые скалы, глубокие ущелья, клочки горных пастбищ, где скупую травку овцы выщипали до последнего стебелька.

Осенняя тишина. Легко дышится. И хочется запомнить навеки раскрывшиеся горизонты, удивительное слияние красоты, мудрости, первозданного могущества. Все вокруг рождало стремление проникнуться этой высотой, откинув прочь суету и мелочность.

Я прощался с Цахкадзором.

Я благодарил его за приветливость, за добрые встречи, за часы раздумий.

Я благодарил эти горные тропки, что вели к вершинам, с которых армянская земля видна далеко вокруг. Земля, где перекликаются голоса древних мудрецов с голосами нового дня.

1982

Пер. А. Островского.

Маленький городок. Тихая, чуть сонливая, разморенная зноем полуденная пора.

Выпятив круглое брюшко и ласково улыбаясь круглыми выцветшими глазами, неторопливо идет по улице Якивчук, директор инкубаторной станции. Он старательно вытирает влажным платком пот с круглого мягкого подбородка. А другой рукой прижимает к бедру потертый брезентовый портфель, распухший от бумаг.

Якивчука знают, с ним охотно, хотя несколько снисходительно, здороваются. Среди жителей маленького городка за ним уже давно утвердилась своеобразная репутация ответственного неудачника. Был Якивчук когда-то председателем исполкома. Теперь он уже и сам не может припомнить, за какие грехи его сняли. Стал председателем потребсоюза. Не справился. Назначили заведующим коммунальным хозяйством. Не повезло человеку — баня сгорела. И оставил Якивчук свою должность «по собственному желанию». Потом «бросили» его на укрепление колхоза. Позднее им же укрепляли райпромкомбинат. Но Якивчук так-таки нигде и не прижился. «Завидуют», — благодушно вздыхал он каждый раз, когда его откуда-нибудь снимали. Он не жаловался, не писал заявлений в центр. Только вздыхал и кротко улыбался круглыми глазами. И снова его куда-нибудь перебрасывали…

Наконец кто-то догадался назначить Якивчука директором инкубаторной станции. И там он, уже поседевший и отяжелевший, как говорится, нашел себя. Сперва его немного смущало насмешливое прозвище «Райквочка», пущенное каким-то местным остряком и немедленно подхваченное всеми. Но со временем и на это перестал обращать внимание: мало ли что говорят…

Шли годы. Кое-кто даже позабыл его настоящее имя — Фома Филиппович. Легче было запомнить мягкое и округлое, как сам директор инкубаторной станции, прозвище — Райквочка.

Он идет-катится выбитым кирпичным тротуаром, кивает головой знакомым. Наконец останавливает бухгалтера Таранчука и приглашает его в чайную на кружку пива.

В чайной прохлада, безлюдье, тишина. Они садятся у окошка и маленькими глотками пьют из запотевших ребристых кружек рыжее пиво.

Таранчук сердито сдувает пену. На его худом угрюмом лице усталость и раздражение.

— Как можно терпеть вот такого Красюка! — говорит он и взмахом тонкой руки разрубает воздух.

Снова, может быть, в третий, может быть, в пятый раз он рассказывает Якивчуку про заведующего коммунхозом Красюка. Кто в городе не знает этого зажиревшего бюрократа и ловкого дельца, которого так и тянет на всякие комбинации, который действует, руководствуясь нехитрым правилом: «Ты мне, а я тебе…»

— Как можно терпеть? — еще раз повторяет Таранчук.

— И чего вы волнуетесь, — ласково откликается Якивчук. — Плюньте вы на Красюка. Это все, чего он стоит.

Склонив набок свою круглую голову, Райквочка мигает, словно отгоняя необоримую дремоту, и благодушным тоном, так гармонирующим с его расплывшейся фигурой, роняет мягкие, кажется, тоже кругленькие слова-бублики:

— Зачем принимать так близко к сердцу? — говорит он. — Оглянитесь вокруг: солнышко, тепло, жить все лучше. А Красюк… Хе-хе, у меня таких красюков-крысюков в жизни, верно, с полсотни было. И что же? Сперва я так же вот кипел-бурлил. А потом увидел, что всякому овощу свое время, своя пора придет. Вот глядите, — он ткнул коротким пальцем в окно, — еще один дом заканчивают. Хороший домик, правда? Не только Москве да Киеву строиться, пришла очередь и до столицы нашего района. Так вот, закончат дом и вывезут мусор со двора. А мусора немало набралось — ведь это же работа, строительство! А что было бы, если б я в самое жаркое время вбежал во двор и закричал бы: «Как вам не стыдно, люди, мусор под ногами!»

Таранчук смотрит на Якивчука тяжелым напряженным взглядом. Но того это ничуть не смущает.

— Хорошее пивцо, — роняет еще два круглых словечка Якивчук.