Владимир Ерёменко - Поколение

— Конечно, если у вас все хорошо, то и нам покойно. Конечно… Малые дети — малые заботы. А выросли…

— Ничего, мать, — подбодрил жену Буров. — У нас еще с тобою Димка. Не бросит же он нас, стариков, одних!

— Тоже мне старики нашлись! — прыснул тот. — Батя наш еще по тринадцать раз на турнике подтягивается. — И Димка не без гордости за отца посмотрел на Стася и Виту. — Каждое утро на стадион бегает…

— Бате твоему только стадион в радость и остался, — съязвила мать. — Стадион да еще работа — вот и все его заботы.

— Вы на отца не нападайте, — отозвался Стась. — У него вон какое хозяйство…

Разговор опять стал шутливо-мирным. Братья поднялись из-за стола и вышли на балкон покурить.

Здесь стоял низкий садовый столик и плетеные кресла. Сели друг против друга. Стась бросил пачку «Уинстона» на стол.

— Богато живешь, — с ехидной насмешливостью сказал Димка. Он смотрел в сторону, поверх кудрявого ковра парка, который начинался сразу за двором дома и тянулся вдоль улицы, где мелькали редкие машины.

— Как тебе живется, Дима? — нарушил молчание Стась. — В институт так и не думаешь?

— Нет, не думаю.

— Боишься, помешает рабочему званию?

— Нет, не боюсь. У нас есть и с дипломами, а работягами вкалывают.

— Не мешает, значит?

— Нет, — вдруг улыбнулся Димка. — Но и особой помощи от него не видно.

— Ну, если судить по-твоему, то можно и не обременять себя высшим образованием.

— Для рабочего человека лучше без суеты, — опять ухмыльнулся Димка. Лицо совсем оттаяло и стало участливо-добрым. — Знаешь, я пойду пивка принесу. — Он пружинисто поднялся.

Стась удобнее расположился в кресле, со смаком вдохнул свежий воздух и, обнимая глазами все: и небо в легких облаках, и зеленые макушки деревьев, и высившиеся вокруг новые дома, — сказал:

— Хорошо-то как… Как хорошо дома…

Он понимал, что теперь ему все реже и реже придется бывать здесь. Жизнь давно оторвала его от родителей, брата, этого милого уюта и несет все дальше и дальше в сторону. Он и от себя-то уходит, потому что в родителях, брате, этом родном домашнем уюте весь он сам. Здесь вся его прожитая жизнь. А теперь она кончилась, и он будто оказался на льдине, которую оторвало от берега и уносит в море.

Стась почти год пробыл в Заполярье, и там ни разу ему не было так хорошо, как сейчас. Интересная, захватывающая работа, милые, славные коллеги по службе, друзья, но все это другое… тоже его, но другое.

Его будто разрубили надвое. Одна половина осталась здесь, а другая — там, в теперь уже е г о Заполярье. И чем дальше станут отдаляться эти две половины его жизни, тем беднее будет он сам, пока не создаст свою семью. А с этим как-то непонятно, зыбко…

Год маялись, пока Вита оканчивала консерваторию. Теперь вроде бы все позади. «Но куда ж она, москвичка, поедет из Москвы, из своей квартиры?» — слышал Стась истеричный крик своей тещи, и у него холодели руки. Ему было тяжело не от этого крика и злого взгляда тещи, а от того, что сама Вита еще больше маменьки боится покинуть Москву, боится расстаться со своей благополучной жизнью, страшится начинать новую, неизведанную, из которой еще «неизвестно, что получится», — опять же слова распрекрасной тещи.

Да разве он сам не понимает как непросто обрывать привычное? Разве он не остался бы вот здесь, подле родителей?.. Но ведь нельзя же! Прав отец: под родительским крылом весь век не просидишь. Надо решаться. Такова жизнь.

На балкон с двумя запотевшими бутылками пива и бокалами в руках ступил Димка. Бледно-сиреневая рубаха расстегнута, рукава лихо засучены, лицо разгоряченное, в бисере пота.

— Маманя достала чешского. — Димка опустил на столик бутылки и бокалы. — Она тут перед твоим приездом наизнанку выворачивалась… — Димка осекся под обжигающим взглядом брата, даже дрогнула рука, разливавшая в бокалы пиво, но он тут же, видно, разозлившись на себя за этот испуг, распрямился: — Тебя, как бога, ждали, и ты уж давай поживи, не обижай предков.

— Не обо мне речь! — Стась рассерженно отодвинул бокал. — О себе подумай. Мать пишет… ты же черт знает что здесь вытворяешь!

Димка поднял бокал и, поднеся его к губам, удивленно замер.

— И ты в учителя…

— Я старший брат и плохое не посоветую, вот и хочу тебе сказать… Уважай родителей! Не мотай им нервы. Мать вся почернела из-за твоих фортелей.

Димка грустно улыбался и не отрывал глаза от брата, будто ждал, что тот сейчас опомнится и скажет другое. Но, так и не дождавшись, протянул:

— И как только людям не надоест! Учат, учат. Осточертело! Слышишь, о-сто-чер-те-е-ло!

— А пьянствовать и издеваться над матерью тебе не осточертело?

— Не кричи, соседи сбегутся. Здесь не Москва. И никто тебя не боится!

— Эх, Димка, Димка… Когда ты поумнеешь? — Стась отвернулся, лицо его дрогнуло и глаза влажно блеснули. — Как ты не поймешь?

— Все одно и то же. Хотя бы ты… — Димка задавленно умолк, глядя на брата упрекающими, полными горечи глазами, и Стась, не выдержав этого взгляда, отвел глаза. — Знаешь, — продолжал младший, — давай о чем-нибудь другом… иначе разругаемся.

— А нам с тобой нечего друг друга по головке гладить. Если тебе не жалко уродовать свою жизнь, так пожалей хоть родителей, не отравляй им жизнь. Пойми, каково отцу на службе…

— Ой, только не говори мне об отце. Может, для кого-то папашина жизнь и образец, — Димка с вызовом посмотрел на брата, — но не для меня.

— Это почему же? — Стась замер со стаканом пива в руке, и его уже обмякшее лицо стало наливаться твердостью.

— Не вдохновляет. Перспектива его жизни не вдохновляет! — резко ответил Димка, и Стась еще больше напрягся. — С его-то талантом и энергией только к пятидесяти пробиться в люди… Нажил болезни. Сколько ему осталось? Он, конечно, пыжится, хорохорится, может даже от отчаяния завести любовницу, но активная жизнь его уже прошла. Понимаешь, про-о-шла-а… Она была в двадцать пять, тридцать, от силы в сорок. А в пятьдесят, извини меня, это уже потуги. В пятьдесят можно только обманывать себя…

— Ты все сказал?

— Нет, не все! И брось покровительственно ухмыляться. Мы уже давно выросли и сравнялись.

— Сравнялись, но об отце так не смей!

— Почему? Я что, говорю неправду?

— Да, неправду. Отец никогда не обманывал себя. Не обманывается и сейчас. Человек просто всегда работал и работает теперь… И не думает…

— Трактор тоже работает. А человек должен думать. Думать, что он такое и зачем… — Димка задохнулся, потянул руку к вороту рубахи и, найдя его расстегнутым, задержал пятерню у горла. — Ты закопался в своих формулах и не видишь человеческой жизни.

— А что ты считаешь человеческой жизнью? Уж не свое ли пьянство?

— Дурак! Я не пьяница и пьяницей не стану. Не стану! Что вы кудахчете? Есть вещи пострашнее. Человек живет, а потом обнаруживает, что перед ним провал… И он, оказывается, ничего не понимает и его не понимают…