Владимир Ерёменко - Поколение

Говорили уже не о Димке, а о Римме, о том, что если он ее любит, а она серьезная и волевая девушка, то все еще обойдется и Димкино несчастье может обернуться счастьем.

— Сколько таких случаев, когда женщины вытаскивают мужчин из бездны, — сказала Вита.

— Столько же, — поспешил вставить свое слово Стась, — сколько таких, когда они их туда низвергают.

А когда Вита заговорила о счастье и о том, что оно еще возможно для Димки, Стась ответил:

— Все люди хотят жить счастливо, но они смутно представляют себе, в чем это счастье.

Вита оценила мудрость реплики, но тут же уколола мужа:

— Сам цитируешь, прячешься за великих!

Так они шли по тенистым аллеям парка, пикируясь, и им стало легче. Они уже ощущали и эту свежую прохладу, какой обдавали их деревья, и свою молодость, и, главное, то, что они, Стась и Вита, два близких человека, ближе которых теперь нет на свете. Словом, они вышли на ту волну понимания, когда уже не слова и даже не жесты, не блеск глаз, а само настроение, разлившееся в тебе, определяет это трепетное состояние родства и слияния душ. В такие минуты надо молчать, и они умолкли.

Вышли из парка, пересекли площадь и приблизились к дому, где жили Буровы. А когда вошли в подъезд, прежнее настроение оборвалось. Вспомнилось: сейчас нужно что-то говорить матери. А что тут скажешь?

Беда не приходит одна. Еще вчера днем Михаилу Бурову передали из главка телефонограмму о том, что серийный выпуск турбины ПРБ-2 оставляют за объединением. Он вызвал к себе Сарычева, и тот, дважды прочитав телефонограмму, растерянно пробормотал:

— Катастрофа… Мы уже все производство повернули на освоение «Малютки». Здесь какая-то ошибка…

— Ошибки нет. Я разговаривал с начальником технического отдела, и он подтвердил, — сердито оборвал главного инженера Буров. — Плохо сделали расчеты. Обоснования неубедительные.

— Начальник техотдела — перестраховщик, — вспылил Сарычев. — Ему доказывать — все равно что бисер перед свиньями метать!

— Что же теперь делать? — развел руками Буров.

— Надо к Петру Фотиевичу Симакину, он через неделю из отпуска выходит.

— Неделю ждать не можем. Тот, из техотдела, подумает, что мы согласились, и проведет приказом по главку, а потом и Симакину не с руки будет вмешиваться.

Весь остаток дня они судили и рядили, как выйти из создавшегося положения, несколько раз звонили в главк и министерство, но так ничего лучшего и не придумали, как ехать Сарычеву в Москву и доказывать все заново.

Дело усложняла органическая неприязнь Сарычева к начальнику технического отдела. Он наотрез отказывался говорить с этим «надутым индюком», а именно техотдел должен был дать заключение на представленный проект.

По-хорошему, Бурову надо было все бросить и ехать самому в Москву, но обстоятельства… Через две недели его месячная командировка в ФРГ, а у него куча неразрешенных проблем на работе. Да и домашние дела… Сын с невесткой приехали, столько их ждали. С Димкой бог знает что творится, где-то опять пропал, и с собаками не сыщешь.

Со всех сторон обступили, навалились дела и заботы. А тут еще сведение личных счетов начальника техотдела с Сарычевым за счет объединения… Нет, это уж слишком! Он, конечно, дойдет до министра, но не оставит дела.

Так Буров рассудил вчера, немного успокоился, когда принял решение, а сегодня приехал на работу, и его ждал новый удар: ночью умер Иван Матвеевич… И сразу весть парализовала его волю, истребила все желания, кроме одного, — накричать на всех, кто толпился в кабинете, кто ждал в приемной. Странные люди! Неужели они не поймут, что их докуки — суета сует. Умер человек. Оборвалась жизнь, и вместе с нею ушла громадная глыба времени, в которой и его, буровская, молодость, и его взросление, и все то, что он сейчас есть, от чего пойдет его жизнь дальше, но теперь уже без Митрошина…

Люди из кабинета ушли. Он сидел в кресле за рабочим столом и думал: что же делать дальше? Нажал клавишу, вызывая Тернового.

— Да, — отозвался тот. — Уже создали комиссию парткома. Люди поехали. Ведь он умер на даче…

Буров перевел дыхание. Противная сухость во рту не проходила. Он еще несколько минут, не двигаясь, успокаивал сердце, а потом сказал секретарше:

— Петро здесь? Сейчас едем к Ивану Матвеевичу… — Голос его дрогнул. «Матвеича уже нет», — обожгла мысль, и он, будто извиняясь за свою оплошность, выдохнул: — На дачу Михеева…

Буров протиснулся через узкую дверь дачного домика, перед ним расступились, и он увидел лежавшее на койке вытянутое, похожее на мумию тело Ивана Матвеевича Митрошина. Маленький ссохшийся череп, обтянутый пепельно-серой кожей; на месте глаз и рта — темные провалы; заострившийся подбородок нелепо и вызывающе торчит вверх.

Буров хотел сразу же повернуться и уйти: «Конечно, это никакой не Матвеич…» Но понял, что оскорбит родных, и принудил себя постоять несколько минут, глядя уже не на лицо, а на руки старика Митрошина.

Они были тоже высохшие, уменьшившиеся, но все же это были его, Ивана Матвеевича, руки, с навсегда въевшимися в кожу металлом и маслом, которые сделали их черными, как чугун.

Он смотрел на эти руки и думал: сколько же они переворочали и перетаскали всего на своем веку, сколько переделали всякой работы, и теперь, когда тело отслужило свое и самого Матвеича нет, только в них одних и угадывалось митрошинское.

Было странно стоять здесь, в комнатенке, «бендежке», Ивана Матвеевича, где от него остались только эти чугунные руки да, может быть, это слово «бендежка». В Бурове все протестовало. Неужели только такая ничтожная малость? Огромный, неуемный человечище, который всю сознательную жизнь Бурова был его и верой и опорой, просто вышел из «бендежки», а здесь на время осталась его тень.

Иван Матвеевич ушел… И все-таки что же остается от человека на земле, когда он уходит? Матвеич сказал бы: дело. Для него только дело и было достойно человека. Матвеич все взвешивал и мерил делом. Его дело осталось в тех людях, кого он учил добру… Конечно, в людях и в тех сотнях и сотнях машин, прошедших через его руки. Добро, которое старик сеял, — вечно. Вечно, потому что оно имеет счастливую возможность множиться, переходить от человека к человеку…

Буров мысленно попрощался с Иваном Матвеевичем, подошел к дочерям Митрошина, постоял около них и, взяв под руку Николая Михеева, вышел с ним в сад.

Нужно было говорить о бренном, что уже не имело никакого отношения к Ивану Матвеевичу: гражданской панихиде в заводском клубе, кладбище, похоронах, поминках… И он говорил, а сам думал. Зачем все это? Для кого? Для тех, кто остался? Соберутся, поговорят, помолчат, теснее сомкнутся в надежде, что брешь, оставшаяся после ухода дорогого человека, станет меньше… Наверное, так, потому что не для Матвеича же все это. Ему уже ничего не надо…