Владимир Ерёменко - Поколение

После долгой паузы Пахомов сказал:

— Видишь ли, Олег, у меня на этом романе многое сошлось. Должно выясниться: писатель я или не писатель.

— Кто же вы? — удивленно поднял плечи Олег.

— И даже дело не в том, — не замечая удивления Олега, продолжал Пахомов. — Каждый честный писатель всегда в этом сомневается. Я дал слово Лене… Елене Сергеевне… Это был наш последний разговор. Мы спорили о новом романе. Я назвал его «Невписавшийся»… Я обещал. Сказал, если напишу… поверю в себя.

Олег вновь удивленно пожал плечами, на лице его проступило недоумение, которое вот-вот должно было перейти в недоверие к словам Пахомова.

— А зачем вам доказывать? У вас столько книг. Пьесы идут. Я видел.

— Милый Олег, — усмехнулся Пахомов, — в мире столько написано несуществующих книг и поставлено несуществующих пьес. Книги читают, пьесы смотрят, а их просто нет. Они даже не мистификация. Они не существуют…

По выражению лица Олега Пахомов понял, что не сумел ему ничего объяснить. И уже не заботясь ни о чем, жестко, скорее для себя, чем для Олега, добавил:

— Я обещал и доведу этот роман до ума. Поэтому вернулся в Москву.

Лицо Олега вновь настороженно замкнулось, будто он что-то напряженно припоминал, а потом смягчилось, он нагнулся к тумбе стола, за которым сидел Пахомов, выдвинул ящик, достал ключ и открыл дверцу. Вытащив из ящика общую ученическую тетрадь, дрогнувшим голосом сказал:

— Вот что мама пожелала мне…

На обложке серой тетради ярко-голубым фломастером было написано: «Будь хорошим».

Олег подержал пред Пахомовым тетрадь, спрятал ее в ящик и закрыл дверцу на ключ.

Степан вышел из комнаты Олега, переполненный благодарностью. «Милый мой мальчик, — думал он, — спасибо тебе за доверие. Спасибо. Я больше всего виноват. Я, и никто другой… Ты смог понять, что смерть такого человека, каким была твоя мать, не только моя вина. Она была нашей бедой, которая стряслась давно, когда мы были молодыми и безответственными и не знали, что придется платить за ошибки. Милый мой мальчик, может, ты и не понял всего этого, но почувствовал своим добрым сердцем. «Будь хорошим» — это последние слова, которые сказала тебе мать. Ничего большего, самого нужного человеку, начинающему жизнь, нельзя было пожелать…»

Пахомов стоял на кухне у открытой форточки и курил. Ему было и горько и радостно от разговора с Олегом. Горько оттого, что Лены нет и ничем уже нельзя исправить прошлого. Радостно, что осталось на земле ее продолжение — сын. Он бережет память матери. Выходит, и здесь Лена оказалась выше и достойнее его, Пахомова… Так и должно быть… Так, так…

Дым от сигареты защипал глаза. Степан потер кулаком щеку и ощутил слезы. Я благодарен тебе, Лена. Я благодарен, что жизнь продолжается в наших детях, которые умнее, лучше, тоньше нас. Степан бросил докуренную до самого фильтра сигарету в мусорное ведро и пошел в гостиную.

— Ну, совсем запропал, — шумно встретил его немного захмелевший Прокопенко. — Давай, догоняй нас. — Он пододвинул Пахомову полную рюмку, а сам опять повернулся к Бурову и стал рубить воздух ладонью, продолжая спор. — Вот тебе еще пример. — Лицо Прокопенко будто налилось буряково-красным соком. — Судили двоих за крупную аварию. Начальника — за то, что доверил неучу и разгильдяю управлять машиной. А машиниста — за аварию. За раз-но-е. Ты понял? Понял, что у руководителя другая ответственность?

— Требовательность без чуткости превращается в жестокость, — протестующе покачал головой Буров. — Ты меня не убедил.

— Я не убедил, жизнь убедит.

— И жизнь не убедит.

— Тогда сломаешь шею. Это тебе не в Чухломе нашей с насосиками… Здесь Москва.

— Не пужай! — скривился Буров и повернулся к Пахомову. — Мы уже пужаные. Вон человек пришел, и у него на лице написана мировая скорбь.

— Сейчас прогоним. Сейчас, — поднял свою рюмку Прокопенко и потянулся к Пахомову. — Давай! И чтоб никаких. Ты вернулся домой. Отбродяжничал. Теперь надо на постоянный якорь…

Прокопенко уперся стекленеющими глазами в Степана, ждал, когда тот выпьет. Буров настойчиво поддерживал хозяина, и Пахомов понял, что ему не устоять против напора захмелевших друзей.

— Ну вот! — с удовольствием крякнул и еще больше покраснел Прокопенко. — Молодец! — Сам он, кажется, не пьянел. Лишь лицо багровело да речь становилась свободнее. — Я вот что толкую Михаилу, — продолжал он. — Ты, Степан, наверное, знаешь такую формулу в деловом мире: «Он человек Петра Ивановича». А этот — креатура Ивана Петровича. Ты писатель, умный человек и не можешь не знать этого… Мир делится на группы. Они объединяются и отвоевывают себе место в общественной жизни. Сам по себе человек, даже если он честно служит делу, про которое любит говорить Буров, попав наверх, ничего не значит. Его вышибут из колеи или вовлекут в какую-то группу. Одному нельзя… Почти невозможно сохранить свою независимость. Надо кому-то служить, перед кем-то ломать шапку, заискивать.

— Чепуха! — отозвался Буров. — Че-пу-ха…

— Чепуха? — взъярился Прокопенко. — Я тебя за это приветствую. Уважаю! Но хочу посмотреть, как ты сможешь прожить в гордом одиночестве, ни перед кем не склонив головы. Хочу! Это интересно.

— А я не один, — лениво возразил Буров. — Я всегда с делом. Служу ему, а не личностям.

— Не хитри! — резко сказал Прокопенко. — Тебя уже давно патронирует Симакин. Он сделал тебя начальником объединения, сюда вытащил. Ты его человек, и ты к нему льнешь.

— Да леший с ним, чей я человек! — начал раздражаться Буров. — Лишь бы дело не страдало. Симакин умница. Знает производство, сам прошел все ступеньки лестницы от мастера. Чего же мне его чураться? Ну, скажи, чего?

— А того, что ты не знаешь реального расклада сил. Тебя еще жареный петух не клевал в одно место. Умный? Знает производство? — передразнил Прокопенко. — Да, умные здесь все! А кто дурак, тот никогда не признается. Ты смотри, кто сильный!

— Симакин — первый зам, — пожал плечами Буров. — И он всех, и его все знают. Ты что, на Добровольского намекаешь? Ну-у? — резко ворохнулся грузным телом Буров. — У него еще молоко на губах не обсохло, рано ему с Симакиным равняться.

— Обсохнет, — спокойно продолжал Прокопенко. Он наконец достиг своей цели, врезал под дых своему спорщику. — Обсохнет. И раньше, чем ты думаешь. — И, чтобы окончательно сразить Бурова, спросил: — А ты знаешь, чей он родственник?

— Да плевать я хотел с высокой колокольни! — взвился Михаил. — Ты, Володька, помешался на интригах. Смотри, в больницу угодишь. Я передачи не буду носить. — Он улыбнулся своей широкой улыбкой. И тут же серьезно сказал: — Ты думаешь, я ничего не вижу и ничего не понимаю? Своя безопасность, как и всякому нормальному человеку, мне тоже не безразлична. Но запомни, Володя, самая удобная позиция — заниматься делом. Это стратегически верная позиция. На ней можно продержаться всю жизнь. А если постоянно рассчитывать, кто сейчас в силе, обязательно проиграешь… Загремят они, и загремишь ты. Тактика нужна на день-два. На жизнь требуется стратегия. Так что, если не хочешь остаться в дураках, держись, Володя, дела. Не ошибешься.