Владимир Ерёменко - Поколение

— Ты хочешь сказать «середины»? — стал опять раздражаться Прокопенко. — Какого дела? Ты же не не заводе.

— Если служить делу значит занимать середину, — продолжал Буров. — тогда я за середину. И все эти твои «расклады» и «вычисления» — мишура и сор.

— Ну валяй, стратег, — как-то весело улыбнулся Прокопенко. — Завоевывай Москву. А я буду при тебе в оруженосцах. — Он задумался, даже чуть прикрыл глаза, и Пахомову показалось, что его начинает одолевать дремота. Но Прокопенко тряхнул головой, трезво взглянул на собеседников. — Делать дело — действительно удобная позиция. И для совести и для спокойствия души. У нас ведь не семеро по лавкам. Проигрываем мы немногое. Только свое благополучие.

— Не скули! — прикрикнул Буров. — Никто тебя на Голгофу не гонит. Да и нет ее, Голгофы-то, нет! Просто ты попал в дурную струю и свернул себе мозги набекрень. Ты отвык нормально думать и нормально оценивать вещи. Изобретаешь административные страхи, пугаешь себя и других.

— За что я тебя люблю, Миша, так за твою редкую способность упрощать мир и смотреть на него детскими, невинными глазами. Черт с тобою! Пусть он будет таким. Может, и правда, тогда легче жить. — И, повернувшись к Пахомову, вдруг спросил: — Степан, как там у Пушкина про Отелло сказано?

— Ты это к чему?

— А так, вспомнилось что-то. А сказано так: Отелло был неревнив, а доверчив.

— Доверчив-то доверчив! — захохотал Буров. — А Дездемону придушил. Но, если ты меня с ним сравниваешь, то много чести.

— Нет, Миша, я просто тебя люблю. Ты приехал, и жить мне стало светлее. Своя душа рядом. Ты ведь не думай, что я прожига и зануда. Я только в спорах с тобою на эти крайности иду. Чтоб карась не забыл про щуку… Тебя оберегаю…

— А если бы ты был таким, — пробасил Михаил, — я бы с тобою не только не сидел за одним столом, но и в одной конторе не работал. Ушел бы в другое министерство министром.

— А не пора ли нам восвояси? — обратился Пахомов к Михаилу.

Буров глянул на часы и весело присвистнул:

— Давно пора. Но как мы будем отсюда добираться?

— Ножками, товарищ начальник, ножками, — сказал Пахомов.

— Почему? — возразил Прокопенко. — Сейчас позвоним в гараж. Михаилу Ивановичу положено…

— Положено в полночь вызывать машину? — сердито спросил Пахомов.

Пахомов был зол на то, что они так долго сидели, а теперь уже и метро закрыто и такси не поймаешь. Он сердился и завидовал людям, которые вот так, как Михаил, могут сидеть, спорить и не думать, что будет через час, не волноваться.

— Мы пойдем ножками, — тяжело поднялся Буров. — Ты верно говоришь, Степан.

Он постоял и направился из комнаты, за ним пошел Прокопенко. И они заговорили еще о чем-то.

«Теперь у них разговоров будет на всю ночь», — сдерживая свою беспричинную злость, подумал Пахомов. Его потянуло хоть на минуту остаться одному в комнате. «Сколько она здесь прожила? — огляделся Степан. — Недолго. Наверное, меньше года. Сначала ожидали квартиру. Потом обустраивались, делали ремонт. Дикость! В новой квартире ремонт? Но так делают все. У кого, конечно, есть на это деньги…»

Степан еще раз осмотрел комнату. Жила, и ничего от нее здесь нет… Она там, за дверью, в комнате Олега. А что останется от него, Пахомова? Книги? Несерьезно… Они, если и переживут его, то ненадолго. Останутся его муки. Муки его любви, муки слова, его сомнения… Каплей человеческого опыта упадут они в океан жизни. И как бы он хотел, чтобы эта капля помогла хоть одному человеку. Как бы хотел… А будет ли хоть капля его в той девочке? Если Даша разрешит удочерить ее, то он передаст ей свое заветное, ради чего жил. Лена это сделала. Там, за дверью, ее сын… Ему неудержимо захотелось еще раз побывать в комнате Олега. Подошел к двери и замер, прислушиваясь. Олега не было слышно, и он не решился войти.

В коридоре мирно заканчивали разговор Буров и Прокопенко.

— Вот же Иван Матвеевич был и занудливый и въедливый, а правильный человек, — говорил Владимир Иванович. — Я его недолюбливал.

— Это он тебя, — перебил Буров.

— Ну, значит, взаимно. Его Лена боготворила. А я не-е… — Он покачал головой. — А мужик был настоящий. Старая гвардия. За ними и война, и послевоенный разор, как он говорил, и совестливость. Он никогда совестью не поступался. Жалко таких людей. Без них чахнет жизнь.

— Жалко, — вздохнул Буров. — Но рождаются и растут другие. Дети лучше отцов, кажется, тоже его слова. По крайней мере, Иван Матвеевич верил в это…

Ночь была тихая и звездная, даже то марево, которое постоянно висит над Москвою и какое отчетливо видно, когда подъезжаешь в солнечное утро к безбрежному городу, не могло скрыть яркое, обновленное весною сверкание звезд. Пахомов и Буров вышли на просторный проспект, засаженный молодыми деревцами. По широкой мостовой изредка проносились машины. Пахомов попытался поймать такси или «левака», но безуспешно. Люди в машинах спешили, и только Михаил Буров спокойно и неторопливо вышагивал по тротуару. Его высокая, немного отяжелевшая фигура выглядела на фоне тощих молодых зеленых насаждений нового района особенно внушительно и мощно. Казалось, он не шел, а медленно плыл в чернильной сини ночи, подсвеченной редкими фонарями с земли и густой россыпью звезд с неба.

Пахомов, бредя вдоль обочины тротуара, глядел на Бурова, поражаясь и немного завидуя его упрямой силе и обезоруживающему спокойствию. Конечно, он всегда был таким. «Не суетись, старик», — вспомнил Степан студенческую присказку Бурова. Да, всегда… Но такую уверенность в себе у своего друга Пахомову приходилось видеть нечасто. Где-то он читал, а может, и сам об этом думал раньше, что власть наделяет человека значительностью. И уж, конечно, придает уверенность. И опять вспомнилась студенческая фраза Михаила: «Не путайте уверенность с самоуверенностью». Они всегда расходились с Буровым по этому водоразделу. Если в молодости Пахомов и был в чем-то уверен, то с годами он все больше понимал, что многое в жизни куда сложнее, чем ему представлялось раньше. А у Михаила все шло по-другому. Он в молодости все подвергал сомнению, мало во что верил, даже в себя, а теперь будто познал какую-то высшую мудрость, которая неведома другим. Основательность и ум его, которые всегда были в нем, окрепли. А вот он, Пахомов, будто терял уверенность в себе. Возможно, это шло от их профессии. Одно дело — уверенный в себе инженер, и другое — писатель. Одно дело — наука, другое — искусство, литература. Пахомову всегда казалось: как только писатель перестает сомневаться в своем творчестве, он кончился как художник. Правда, опыт его дружбы с людьми искусства говорил о другом. Среди них мало было таких, кто думал, как он. «Будешь сомневаться, никогда ничего путного не напишешь, — говорили они. — Надо верить в свой талант».