Владимир Ерёменко - Поколение

Димка отвел глаза от Пахомова, посмотрел в окно, за которым ежились сугробы старого, ноздреватого снега. Сеял холодный мелкий дождь. Скупое весеннее солнце Севера пряталось в зыбкой хмари. «Неужели всегда здесь такая весна?» — с грустью подумал Димка, глядя на далекую зеленую кромку леса. Только в нем, посветлевшем после долгой зимней стужи, и угадывалась весна, хотя была уже середина мая. В Подмосковье сейчас все уже буйно зеленело и цвело.

Димка ждал, когда заговорит Пахомов. Наверное, скажет, что он, Димка, не прав, и начнет объяснять, почему не прав.

Но Пахомов напряженно молчал, будто вслушивался во что-то. Он сидел напротив в кресле, откинувшись на спинку, запрокинув голову вверх. Глаза полуприкрыты, ноги вытянуты, руки скрещены на груди.

«В такой позе, видимо, удобнее всего читать людям нотации, — подумал Димка, но тут же упрекнул себя. — При чем тут Пахомов, если сам виноват?» Он вспомнил, как Иван Матвеевич говорил ему: «Трудно быть человеку справедливым, но им надо быть. Иначе что ж…»

Откуда взялся Иван Матвеевич? — перестал писать Степан. Его не должно быть в романе. Если он, Пахомов, когда-либо и напишет о нем, так это будет другая книга. А сейчас надо вычеркнуть его слова. И он, аккуратно зачеркнув последнее предложение, продолжал писать, чувствуя, что сейчас, пока пишется, не надо отвлекаться на шлифовку фраз, но он это сделает завтра утром, когда начнет перечитывать написанное.

«Димка уже несколько часов провел со Степаном Петровичем в гостинице Нижневартовска. Сюда он прилетел с Ямала, чтобы встретиться с отцом. Тот должен был быть в городе еще вчера… Димка добирался из своей «черной дыры» (так нефтяники называли самые северные буровые) на вертолетах и «Анах». Он летел и сетовал, что опаздывает, а вышло: прилетел на «материк» раньше отца. «Материк» для людей на Ямале приблизился. Когда-то он начинался от Тюмени, Салехарда, Воркуты, где была постоянная железнодорожная и воздушная связь с Москвой, Ленинградом и другими городами. Теперь же его граница придвинулась к Нижневартовску, Уренгою, Медвежьему… Шли к океану нефтяники и газовики, и за ними двигался «материк». Сейчас Димка за несколько часов добрался до «материка», а раньше нужно было потратить на такую дорогу не одни сутки.

Они с Пахомовым мирно беседовали. Димка рассказал ямальские новости, затем спросил у Степана Петровича, что он сейчас пишет, но тот отмахнулся и перевел разговор на его, Димкину, жизнь. Пахомов спрашивал, Димка рассказывал, и вот его ни с того ни с сего вдруг занесло.

Конечно, не вдруг, а была причина. Пахомов своим вопросом зацепил за больное, ну Димка и взвился. Только зачем этот бесплодный спор? Надо думать о том, зачем он сюда прилетел. О предстоящей встрече с отцом.

Встречу с отцом устраивал Степан Петрович. Сам Димка не то чтобы не хотел видеть отца, но просто никогда не решился бы на этот перелет с Ямала «на перекладных». Но Пахомов все устроил: у него здесь, на Севере, все начальство — друзья. Его «руку» Димка чувствовал не только во время этого перелета, но и раньше, с того самого дня, когда Степан Петрович разыскал его в Уренгое. Те, кто прибывал с «материка», обязательно передавали приветы Димке от Степана Петровича и рассказывали, где он сейчас и что делает.

У себя на буровой Димка узнал, что Пахомов последний месяц живет в Нижневартовске. Это обрадовало Димку: видно, Пахомов начал работать. А то ведь все эти полгода, которые Димка провел на Севере, Степан Петрович как неприкаянный мотался по промыслам и новостройкам, словно искал и не находил пристанища…

Димка тогда сбежал из дома от хандры. И он, наверное, пропал бы на Севере, потому что от себя нигде не спрячешься, даже на краю света, куда он забрался.

Вот тогда и разыскал его в Уренгое Пахомов. Странный мужик, сам ходил, как чумной, не мог оклематься после смерти Елены Сергеевны, а спасать его, Димку, кинулся. Зачем это Пахомову, если своя жизнь, как он говорил, «треснула и развалилась пополам»?

Но в то время Димка не думал об этом. Он просто никого не хотел видеть: ни отца, ни Пахомова. Тяжелой получилась у них та встреча. Димка кричал на Пахомова, будто наконец нашел виновника своих бед:

«Зачем вы лезете, туда, куда вас не просят? Вы можете отвязаться от человека?»

Пахомов покачал головой.

«Когда-нибудь ты поймешь, Димка, что родители, кроме добра, тебе ничего не могут желать. Поймешь, что никто тебя не любит так, как они».

Димка не унимался:

«Нельзя человека постоянно держать на привязи, а вы еще и золотите эту привязь. Это безнравственно».

Какую чепуху он тогда нес? Но сдержать себя не мог. После разговора с Пахомовым Димка укатил к черту на кулички — в «черную дыру», на Ямал.

Теперь он знает, что и это бегство от самого себя устроил ему Пахомов. Димка думал, что он все сам, а выходило, его держат на коротком поводке. Но ему тогда уже было все равно. Он забрался в такой гибельный угол на земле, где мог, как он и хотел тогда, в любое время просто сгинуть — только десяток минут надо постоять, не двигаясь, на морозе и ветру или выпустить веревку из рук, держась за которую ты каждый день карабкаешься через сугробы из жилого вагончика на работу и обратно. Вот какие мысли приходили тогда Бурову-младшему…

А люди здесь жили и делали нужную работу. Качали из земли нефть, бурили новые разведочные и промышленные скважины, прорывались к самому Ледовитому океану, потому что «материк» требовал все больше погонных метров проходки, монтажа новых буровых для увеличения добычи нефти, «черной крови» земли, чтобы росла и набирала силу индустрия.

Димка приехал на Ямал, увидел, как здесь работают люди, и понял, что тут нельзя никому говорить о своей хандре, нельзя показывать свою слабость. Надо, как все, вкалывать до седьмого пота и не ныть, потому что есть на земле что-то важнее твоих личных забот, раз приезжают люди сюда, к черту на рога, и совершают то, что от них требует дело. Значит, есть то, без чего люди не могут жить. Есть. Здесь это нефть. И на тебя выпал выбор добывать ее для людей. Так как же ты откажешься, уйдешь в сторону, скажешь: я не буду, пусть это делает другой?

И Димка вкалывал, как мог, и, наверное, впервые в жизни не ругал работу и не говорил, что лучше всего ее может делать трактор. Нет, не трактор! Здесь, в «черной дыре», кроме Димки Бурова и тех, кто рядом с ним, ее делать некому…»

Внутренний монолог Димки показался Пахомову излишне высокопарным и, конечно, затянутым. Степан знал, как его поправить, но опять не стал сейчас шлифовать написанное, потому что боялся утратить тот настрой, который ему дала первая фраза: «Не признаю середины, середина — всегда серость…»

От долгого сидения за письменным столом заболела спина. Степан уже несколько раз с рукописью в руках уходил из комнаты за ширму, где стояла его кровать, ложился и писал, а когда уставал лежать в этой скрюченной позе, поднимался и шел на кухню, садился на табуретку и писал на подоконнике. Работа не шла. Степан отложил исписанные листы.