Владимир Ерёменко - Поколение

— Ну, хорошо, сожжем, а что взамен?

— Голову на плечах. Для начала…

— Правильно. Один мой знакомый поэт любит повторять: «Кудри хорошо, а голова лучше»… Правда, у него, к сожалению, нет ни того, ни другого. Как бы нам тут не просчитаться, дорогой Димыч, а?

— Не бойтесь, не просчитаетесь. Государству сейчас нужнее рабочие руки, чем головы инженеров, раз оно за мои руки сварщика платит больше, чем за голову физика Стася Бурова.

— Но в университеты и гуманитарные вузы конкурсы не уменьшаются.

— Во-первых, там легче учиться, а во-вторых, большинство родителей хотят, чтобы дети учились в университете. Как же, университетское образование! Но, поверьте, Степан Петрович, скоро эта повальная мода пройдет. Общество нуждается только в определенном количестве физиков, биологов, врачей, юристов и учителей. А вот простые рабочие — сварщики, слесари, шоферы, судомойки, официантки и, простите, уборщики мусора — будут нужны всегда. А мода на вузовское гуманитарное образование пройдет. Ну, зачем мне, скажите, уборщику мусора, пять лет учиться в институте? Я лучше потрачу это время на чтение, занятия музыкой, спортом или другим любимым делом. Уже давно все самое великое и лучшее в мире люди записали на бумагу, нарисовали на холстах, и нормальный человек может брать из этих хранилищ все, что нужно для своего самообразования. И, заметьте, брать по личному выбору, брать столько, сколько ему позволяют его интеллектуальные и духовные возможности. Бери, не ленись. И не бойся, что у тебя распрямятся извилины…

— Странная у тебя каша в голове. Но интересно. Так интересно, как будто ты и не Буров.

— Почему же я не Буров? — насторожился Димка.

— Мысли наизнанку. Мы и с отцом твоим и со Стасем много говорили и спорили, но до такого не доходили. Когда ты говоришь, что середина — это серость и что тебе подавай или вершину, или дно, я понимаю — это издержки молодости. Молодость, как известно, проходит. Но почему ты отказываешь людям в системном образовании? Почему они у тебя должны заниматься только любимым делом? Серьезная учеба, как и любое серьезное дело, совсем не то, что хочется тебе, а прежде всего то, что необходимо всем. Твоему отцу всю жизнь хотелось конструировать насосы и турбины, и он их конструировал. Но делал еще десятки дел, без которых не могли появиться его машины. Он налажу вал производство, руководил людьми, учил их работать, выбивал ассигнования, оборудование, материалы и еще черт знает что… И он всегда знал: если не будет этого делать, то не будет и его насосов. Он и сюда летит, чтобы посмотреть, как можно приспособить свою «Малютку» к нефтедобыче. Воду она может закачивать в скважины, а вот работать на нефтепроводах еще нет. Ты, наверное, слышал, что она запускается в производство, а это целый переворот в гидравлике. Вот и ухватились за нее наши нефтяники. Представляешь, вместо наших гигантов-насосов будут стоять такие крохотули! Ведь для Севера, куда оборудование доставляется самолетом, — это решение многих проблем.

— А если бы отец не распылял свои силы, — прервал Пахомова Димка, — не занимался всей этой снабженческой суетой, а только создавал и внедрял свои машины, то переворот уже давно бы наступил. Вы знаете, что «Малютка» три года на заводе готовая лежала? Да лет пять отец работал над ней в своем КБ и тащил воз главного конструктора завода! А если бы с него сняли эти гири, насколько выиграло бы дело?

— Так не бывает, милый Дима. Я вот был в Италии и видел: великий режиссер снимал фильм и делал все… Даже декорации с рабочими устанавливал. Освободи твоего отца от земных забот, он и мышей перестанет ловить.

— Отец не перестанет.

— А вот он приедет, и мы его спросим, — засмеялся Пахомов. — Будет он ловить или перестанет?

— Вы же сами себе, Степан Петрович, и перечите. Говорили, что только свобода от мелочного и бренного может обеспечить человеку полное самовыражение.

— Тьфу, как ты заумно изъясняешься! Я так не говорил и тебе не советую. А то извилины распрямятся.

— Не волнуйтесь о моих извилинах. Я помню, как вы рассказывали, что Есенин, чтобы добиться абсолютно свободного и неожиданного словосочетания, писал на бумажках слова, подбрасывал их вверх, ловил и читал.

— Правда, — кивнул Пахомов. — Об этом случае рассказывает Городецкий в воспоминаниях.

— Вот видите! — подхватил Димка. — Зачем-то Есенин это делал?

— Гении делают много такого, что нам, простым смертным, объяснить трудно. Хотя, впрочем… — Пахомов шутливо осмотрел комнату, заглянул под стол и, подмигнув, сказал: — А вдруг один из нас гений?

— Но, к сожалению, Степан Петрович, — подыграл ему Димка, — ни вы, ни я об этом не узнаем.

— Это почему же?

— Гениями становятся после смерти.

— Пожалуй… — Пахомов поднялся с кресла, прошелся по номеру, разминая занемевшие ноги, и Димка вдруг увидел, как сильно постарел Пахомов. Его поредевшие волосы еще дальше отступили со лба, залысины доходили почти до макушки, лицо усохло, вокруг запавших глаз проступили морщины. Расхаживая по комнате, Пахомов по-стариковски сутулился.

Наконец он остановился и сказал:

— А что нам в гостинице сидеть? Давай еще раз позвоним в аэропорт и тогда будем определять, что нам делать вечером. — Он подошел к тумбочке с телефоном. Набирая номер, предложил: — Хочешь, познакомлю тебя с Сергеем Семеновичем Сакулиным? Он сегодня должен быть в Нижневартовске.

Переговорив с диспетчером аэропорта и выяснив, что самолет из Тюмени задерживается до завтрашнего утра, Пахомов сказал Димке, что ему пришла идея попариться в финской бане.

— Не возражаешь? Только сделаю один звонок — и поедем. — Пахомов снял трубку. — А вечером нагрянем к Сергею Семеновичу. Ну ты как, не против бани?

Димка только глубоко вздохнул.

— Знаю, что значит для вас там, в «черной дыре», баня, — засмеялся Пахомов. — Знаю, Дима. Ишь, как глаза загорелись. Я, когда лет семь-восемь назад сюда приехал, на всем Севере было десятка два бань. Только в центральных районах. А сейчас понастроили. Поняли, что без них здесь рабочему человеку нельзя. А тогда Сакулина за строительство бань с работы снимали.

Пахомов звонил по телефону, с кем-то договаривался. Закончив телефонные разговоры, он, словно оправдываясь, сказал:

— Тут баня — и отдых и разрядка после сумасшедшей работы. Этого нельзя понять ни в Москве, ни в других городах на материке.

Через час они парились в бане строительного треста на окраине города. Баня была небольшая, пристроенная не то к гаражу, не то к складскому помещению, с низкой и узкой входной дверью, которая ничем не отличалась от других дверей этого строения. Пройдя крохотный тамбур, Пахомов и Димка оказались в сравнительно небольшом деревянном помещении без окон, Димка понял, что это предбанник. У стены стояли грубо сколоченный из деревянных брусьев стол и две лавки. Их встретил худой, костлявый, восточного типа мужчина, с темной головой, похожей на высушенную грушу.