Владимир Ерёменко - Поколение

Максименко пододвинул к себе тарелку с бужениной.

— Те же ученые говорят, — спокойно сказал он, словно дразня нетерпеливого Пахомова. Потом Максименко сделал долгую паузу, густо намазал горчицей ломоть мяса, присыпал его черным перцем и отправил это адское лакомство в рот. Смачно пережевывая, он продолжал: — Так вот, те же твои ученые предрекают, что политические и военные конфликты будут возникать из-за нехватки минеральных ресурсов, энергии, сырья. На наши сибирские богатства многие сейчас смотрят и облизываются.

Не дав ему договорить, Пахомов с еще большим пылом набросился на Максименко.

Димке стало скучно. «Везде одно и то же. Спорят, словно с ума посходили. Что за мир создали себе люди? Они редко понимают друг друга, даже если хотят этого. Что-то всегда мешает». Он уже не слышал спора Пахомова и Максименко, воспринимал только их голоса. У Пахомова он был звонкий и настырный, у Максименко — глухой, басистый, голос человека, которого не собьешь. Иногда их перекрывал уверенный баритон Сакулина, и тогда Димка прислушивался.

— Научно-технический прогресс у нас отстает потому, что мы имеем больше ученых, чем в любой стране мира, в том числе и в США, — говорил Сакулин.

— Не ученых! — выкрикнул Пахомов. — А научных работников. Есть разница.

Но для Сакулина словно и не было этой реплики. Его баритон продолжал рокотать:

— Научные учреждения, как корабли, обрастают ракушками. Их надо ежегодно очищать. Иначе они теряют ход. Надо обязательно очищать ракушки. Это я вам говорю как моряк.

«Нет, не слушают люди друг друга. Каждый норовит вбить свой гвоздь», — с тоской подумал Димка. Мысли его обратились к собственной жизни. С ним было тоже всегда так: он говорил одно, а ему другое. И хоть ты кол на голове теши, но всем обязательно надо доказать свою правоту. А если каждый прав по-своему? Так не бывает. Сколько он спорил с матерью, Стасем, друзьями… Бесполезно — упрутся, и все.

Одна только Римма пыталась понять его. Сейчас Димка понимал, что часто был несправедлив к ней. «А-а, ты такая же, как и все», — бросал он ей. А она не как все. Она понимала его и знала лучше, чем он сам себя. Правда, такое бывало не всегда… Но было. И вот странная вещь: это всегда случалось, когда они переставали спорить, молчали. Молча сидели рядом или шли, держась за руки, и угадывали желания друг друга. И все было хорошо, все мирно, но, как только они начинали говорить, пытались объяснить свои поступки и поведение, им не хватало слов, и они ссорились.

Димку повергала в уныние эта неспособность людей точно выразить мысль словами. «Отсюда все их беды, — думал он. — Вот и сейчас они спорят потому, что не могут пробиться друг к другу через частокол слов. Они их разъединяют. Слова убивают мысль. Людям надо меньше говорить».

Димка встал из-за стола и с бутылкой пива прошел в конец комнаты, где стояло низкое кресло. Присел. Его уже не тянуло в парную, и, когда вся компания шумно подалась туда и Пахомов крикнул ему: «Пошли!» — он вяло ответил:

— Посижу.

И сидел несколько минут один, радуясь тому, что его оставили в покое.

А может быть, он зря согласился на эту встречу с отцом? Отец будет ждать от него чего-то, а что он сможет сказать ему? Ведь все было уже сказано раньше. Отец надеялся на эту встречу, готовился к поездке, и все напрасно… Жалко только всех хлопот Степана Петровича. В своих очерках Пахомов писал: «Север выправляет человека». А тут неувязка получается. Да ничего Север не выправляет! Человек, как ему и положено, остается самим собою. А Север только заставляет его посмотреть по-другому на уже знакомые вещи и жизненные ценности. И если повезет — увидеть новую глубину или полную никчемность того, чему ты раньше поклонялся. Вот и все.

Димка с удивлением обнаружил, что он может с неприязнью думать о статьях Степана Петровича. Это было для него новым. Он, как и все в его семье, всегда с интересом читал выступления, в печати Пахомова.

«Нет, я несправедлив к Пахомову», — убеждал себя Димка. Он подумал о книгах Степана Петровича (они появлялись в их доме всегда раньше, чем в магазинах), вспомнил его последние статьи и очерки о Севере. Их читали все здесь, о них спорили. Они задевали за живое и его, Димку, потому что Пахомов писал в них не только о «громадном развороте работ и наступления на Север», но и бил тревогу, призывал защитить Север и, главное, сохранить бездумно разрушаемый покров тундры.

А сейчас защитник тундры вместе с Максименко с таким шумом плескался в бассейне, что содрогались стены. Димка поднялся, поставил стакан на стол и побрел в парную…»

Пахомов четвертый день в каком-то угаре работал над романом. На этот раз он изменил своему проверенному годами правилу — утром вычитывать и исправлять написанное вчера. Он писал, ни на что не отвлекаясь, потеряв ощущение дня и ночи. Только утром и поздно вечером совершал пробежку по парку и вновь садился за роман.

Были часы, когда его состояние напоминало горячку, и он чувствовал, что у него поднимается температура. Перед Пахомовым вставали эпизоды жизни на Севере, они теснились, рвались из него, и он с трудом удерживал себя, чтобы не писать их. Он уже давно знал, что искусство — это отбор. Казалось бы, чего проще? Отбирай самое яркое и значительное. Но в этом и была непреодолимая трудность. Необходимо отобрать в жизни, в природе не самое красочное, а то, что западает в душу читателя. Лесники знают лес лучше, чем Шишков, Пришвин, Леонов, однако писатели, а не лесники показали людям такие сокровенные картины леса, что они запомнились им на всю жизнь.

И еще одного боялся Пахомов в своем писательстве — многословья. Слова убивают мысль, особенно если их много. Трезвую, хорошо обдуманную фразу, сбитую из крепких, точных слов, он всегда предпочитал песенной легкости, с какой писались целые страницы. Но сейчас все было по-другому.

Пахомов писал и писал, не мог остановить в себе потока фраз, рвущихся на бумагу, он только переворачивал и переворачивал исписанные страницы.

Вымотавшись за день, он легко и быстро засыпал после прогулок по пустынным улицам Москвы и спал крепко, почти без сновидений до утра. Но так было первые три дня. Теперь же, когда роман глубоко вошел в него, когда жизнь героев и их споры проникли в его подкорку, Пахомов лишился сна. Он удлинил ночные прогулки. Уставшее и будто свинцом налитое тело требовало покоя и отдыха. Он валился на койку. Но сознание не выключалось даже в тяжком, никак не напоминающем сон забытьи. Оно, как раскрутившийся маховик, продолжало из своих глубин выдавать картины и фразы. На грани сна и яви иногда вспыхивали ослепительно яркие всполохи, и они высвечивали такие потрясающие сцены романной жизни, в Пахомове пела такая музыка крепких фраз, что, казалось, запиши он все это на бумагу, и люди узнают такое, чего они никогда не знали и не слышали. В зыбком непрочном сне он заставлял себя запомнить эти сцены и фразы, а когда просыпался, то найденные ночью самородки золота при дневном свете оказывались кусками меди.