Владимир Ерёменко - Поколение

Наблюдая жизнь Сарычевых в течение нескольких месяцев, Буров понял, что это какая-то придуманная семья, семья-фикция. Он видел, что совместная жизнь этой супружеской пары даже не союз, а странный сговор двух людей. Их объединяет удобство жизни под одной крышей, формальное прикрытие «муж и жена» и еще что-то неведомое Бурову. Видимо, их сговор имеет какое-то серьезное преимущество по сравнению с жизнью в одиночку и оставляет за каждым право быть свободным, жить той самой «личной жизнью в семье», о которой с пошлинкой говорил Сарычев.

Нет, такое выше его понимания, да и не ему судить об этом. И все же его выбили из наезженной колеи непонятные Сарычевы. Если у них все так просто, все отлажено, то его, Бурова, это опрокидывает, кладет на лопатки, и он готов защищать и себя и свою привычную жизнь.

Он так и решил. Вот войдет сейчас Кира Сарычева в его кабинет, и он сделает все, чтобы вернуть их отношения в те рубежи, на каких они пребывали до «случая на кухне». Он даже ухмыльнулся смешному словосочетанию и несколько раз мысленно произнес «кухонная история», «кухонный эпизод»… Это настраивало его на несерьезный, игривый лад, и ему было легче поставить на этой истории точку.

Собственно, что произошло? Да ничего. Какой-то сумасшедший порыв, затмение. Они просто постояли, обнявшись, в электрическом поле высокого напряжения и разошлись. Вот и все. Наверное, подобное случается и с другими. И если с ним не было такого раньше, то причина этому — его замотанность. Ведь он не помнит, когда смотрел на женщин нормальными глазами здорового мужчины.

«А если бы за стеной, в гостиной не было людей, — лукаво высунулся из-за плеча Бурова бесенок, — что тогда было бы с тобою? Шагнул бы дальше?» — «Шагнул. И все равно это был бы только порыв, затмение — оправдывался Буров. — Порыв, и ничего больше». — «А почему же ты испугался и вот уже вторую неделю избегаешь встречи?» — «Не испугался, а нахожусь в большом «закруте», потому и пропустил два занятия по языку. Вот если бы я совсем бросил эти занятия, тогда бы действительно струсил, а я не бросил…»

Буров поднялся из-за письменного стола и прошел в конец кабинета, где стоял длинный стол для заседаний, и сел в торце его. Зазвонил особый, «личный» телефон, все другие «перекрывались» секретаршей Зоей Петровной. Буров не поднял трубки. Сейчас ему не хотелось говорить ни с кем, тем более с домашними. Наверное, звонила Маша, чтобы спросить, ждать ли его к ужину. Ничего, справится у Зои Петровны: она же знает, что у него сегодня занятия.

Кира Михайловна преподавала иностранные языки аспирантам в их институте, и Буров перед своей поездкой в ФРГ решил «подновить» свой немецкий. Командировка длительная, ему многое там предстоит выяснить и постичь. Надо быть «во всеоружии». Он уже второй месяц дважды в неделю занимался с Сарычевой. Но вот произошел непредвиденный перерыв в их занятиях, и Буров теперь восстанавливал их.

Дверь приоткрылась, секретарша доложила: пришла Сарычева.

— Просите! — поспешно поднялся Буров.

Кира вошла спокойно, протянула Бурову руку и, как строгая учительница, бросив свое «гутен абенд», кивком указала на стул и присела сама.

У преподавателя иностранных языков Киры Михайловны Сарычевой было жесткое правило: во время урока не произносить ни одного слова по-русски. С аспирантами она занималась по четыре, а иногда и по шесть часов в день и не разрешала им вымолвить и слова по-русски. Даже перешептываться меж собой они могли только на языке, который изучали.

Сама она знала английский, немецкий и французский и немного слабее — испанский и итальянский. У нее был тот редкостный талант к языкам, который, как и всякий талант, посещает только избранных. Среда чужих языков, как она сама шутила, была ее жизненной средой, и, когда ученики начинали коверкать язык, она раздраженно стучала по столу шариковой ручкой, плаксиво морщила свое тонкое, красивое личико и взывала не засорять ее «жизненную среду».

Кира Сарычева одевалась не броско, но сегодня изменила своей сдержанной манере. На ней было светло-розовое платье с крохотными металлическими пряжками на карманах, на шее повязан воздушный цветной шарф. Села за стол перед Буровым, достала из сумки общую тетрадь в коричневом ледериновом переплете и, положив ее перед собою, сказала:

— Зо! Бегинен зи…

Буров сразу начал переводить: «Так! Начинаем…» — и дальше уже держал эту нить перевода, стараясь не пропустить ни одного слова, а если не успевал перевести и пропускал, то прибегал к спасительным: «Битте, видерхолен зи, битте, лянгзам…»

И Кира выполняла его просьбу, повторяла фразу и произносила ее медленно.

Первые десять — пятнадцать минут обычно говорила только она, требуя от ученика лишь понимания смысла разговора. Это называлось «войти в стихию языка», или, как сам определил Буров, «разогреть турбину», а потом уже начинался диалог, и к концу занятий он опять переходил в монолог, но уже не учителя, а ученика. Этот несложный и, как поначалу показалось Бурову, примитивный метод обучения языку требовал от ученика и учителя изнурительной работы.

Еще только началось занятие и Буров лишь высказывал просьбы говорить помедленнее и повторить фразу, а у него уже покрывался испариной лоб и липла рубаха к спине. Сейчас ему некогда было думать о постороннем, он только вслушивался в то, что говорила Кира, и тянул, тянул хрупкую ниточку перевода, которая все время обрывалась.

Сарычева обрушила на Бурова лавину чужих, знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых слов, сквозь которую он еле-еле продирался. Теснимый этим неотвратимым речевым напором, он растерянно смотрел на Киру, прося милосердия, но та все настойчивее и жестче повторяла фразу за фразой, вводя все новые и новые слова, пока он не схватывал смысл и не произносил облегченно и радостно: «Их ферштее, ферштее…»

Для него было проклятием и мукой сидеть перед ней, слушать чужую речь, путаясь в непонятных словах и не имея возможности произнести ни одного родного слова, казалось, убивать время впустую.

Кира не могла не видеть его затруднений, но стояла на своем, не давая Бурову никаких послаблений. Наконец она вздохнула, сказала свое многозначительное «зо» и предложила говорить на вольную тему, «а не о ваших скучных машинах, они у меня в печенках сидят». Так по крайней мере перевел ее последнюю фразу Буров и обрадованно закивал головой, соглашаясь: «Рихтиг, рихтиг…»

Однако его радость тут же прошла, как только он услышал вопрос. Оказывается, ему предлагали объяснить, как он относится к тому, что произошло две недели назад. Буров попытался увильнуть от ответа, сказав, что он просит уточнить вопрос, а когда Кира уточнила, он шутливо переадресовал вопрос ей. Та не приняла его игривого тона, а стала отвечать все так же серьезно и размеренно, подыскивая знакомые ему слова и выстраивая их в простые предложения. Словом, она продолжала все тот же урок, но на обновленной основе, где слова, мысли — все шло из ее души к нему.