Владимир Ерёменко - Поколение

— Ишь ты, верблюду горб, — шутливо передразнил Матвеевич. — Вот будешь матерью, тогда поймешь, что такое дети, своя кровь.

— Я такой не буду!

Младший Буров слушал этот разговор, и чем больше его защищала Римма, тем мрачнее становилось его лицо. Ему хотелось закричать, что он не нуждается в ее защите, что ей нет дела до его матери, и уже рванулся было оборвать ее, да Иван Матвеевич удержал. И Димка еще сильнее помрачнел, через силу заставил себя слушать. И странно, как только он пересилил себя, ему стало легче, удушье обиды постепенно проходило. В нем под напором горячих слов Риммы словно оплывал и таял ком льда.

И дело не в том, что его пожалели и, может быть, впервые прощали ему то, что он сам себе не хотел прощать, за что казнил себя. Ему казалось, что он уже не может жить без «своих грехов», они всегда с ним. Их не заспишь и не запьешь: отрываешь голову от подушки, а они с тобою; развеивается дурман опьянения, и еще слякотнее на душе: не смог переломить себя, не сдержался. И нельзя начать день с чистого листа, когда светит яркое, ласковое солнце, ты чист и безгрешен, как этот день, и все у тебя впереди.

Такого состояния Димка теперь не переживал, оно посещало его только в детстве, в те дни, когда рос, как трава: просыпался и радовался, что за окном звенит народившееся утро, высоко в небе плывут облака, все хорошо, и он есть в этом звонком и светлом мире. Правда, он тогда не осознавал, что это значило, но все равно ощущал свою птичью свободу: хочу — пою, хочу — лечу, а хочу — упаду в дорожную пыль и купаюсь в ней, как это делают воробьи…

Сейчас его свободы-миража коснулась Римма. И эта безоглядная попытка Риммы была ему дорога, так дорога и трогательна, что у него спазмами перехватывало дыхание, а глазам становилось жарко, точно он собирался зареветь, как это бывало в детстве.

Услышав, как Иван Матвеевич выговаривает Римме за «непочтение к родителям», Димка напрягся. Он почувствовал, что в нем, помимо воли, поднималась волна протеста. «Все время учат, учат, будто душу выворачивают. Ух, и вреднющий старик! Все он знает, все видит, во все сует свой нос. Ведь уже на ладан дышит, высох весь, а все скрипит, скрипит…»

И Димка чуть было не сказал резкие слова Ивану Матвеевичу, те, какие не раз говорил и матери, и отцу, и всем, кто лез к нему в учителя жизни, но остановился, потому что старик Митрошин смотрел на Римму каким-то отбирающим волю взглядом. На самом дне его ввалившихся глаз Димка разглядел такую муку и такое физическое страдание, что ему стало стыдно за свою несдержанность и сразу пропало желание спорить.

Матвеич, превозмогая боль, говорил прерывисто, потирал рукой то грудь, то горло, будто придерживал сжигавшую его боль, боясь, что та вырвется наружу. Римма, видимо, не догадывалась о страданиях Ивана Матвеевича и разговаривала с ним спокойно.

— Вот вы бываете в лесу, — продолжал Митрошин. — А замечали, как там все ладно? В каком согласии растут молодые и старые деревья? Особенно это видно в наших среднерусских смешанных лесах. Высокая осина прикрыла собою тонкую, хрупкую сосенку, к березе прижалась елочка, а та отвела свои ветви в сторону, чтобы открыть ее солнцу. Понаблюдайте за лесом изо дня в день, из года в год, и вы увидите, сколько здесь разумного, полезного, о чем забыли люди. Старые и вошедшие в силу деревья, как наседки, загораживают и заступают от непогоды или палящего солнца молодняк. Они или раскидывают свои ветви шатрами, пряча слабые деревья в прохладную тень, или тянутся вверх, открывая им место под солнцем… А когда молодняк ухватился корнями за землю и ему потребовался простор, старые деревья падают. Такой гармонии нет среди людей, а жаль. Чего вы рветесь из-под родительского крыла? Чего взбрыкиваете?

— Не мы одни виноваты, Иван Матвеевич, — отозвалась Римма.

— На родителей все не сваливай! — оборвал ее Димка и отодвинул от себя чашку.

— А я и не сваливаю. Я о том говорю, что люди мало прислушиваются друг к другу, не хотят понять, и трещина растет… Надо больше говорить, не молчать. Не надо таить свою обиду. Я вот и Диме об этом же толкую, — повернулась она к Бурову-младшему. — А он спрячется в себя, как улитка в раковину, да еще и иглы выпустит — не подходи к нему.

— Где ты видела улитку с иглами? — усмехнулся Димка, и Матвеич увидел в его вымученной улыбке многое.

«Подсобить ребятам… И не только участливым словом, а и действием. Это должны бы сделать родители. Только они знают своих детей. Но где там, вдруг между ними вырастает невидимая стена, и никак не преодолеешь ее, не разрушишь! Откуда она берется, неведомо…»

Иван Матвеевич видел, как сердито и в то же время жалко сдвинулись к переносице густые брови Димки, как трогательно дрогнули складки у крепкого буровского рта, и ему показалось, что он понимает тревожные мысли этого парня. Ничего здесь непреодолимого нет, просто людям нужно быть внимательнее друг к другу. «Давайте будем, будем, будем почеловечнее с людьми». Эти стихи-заклинание Митрошин много лет назад услышал от Степана Пахомова, они, как крик обреченного, застряли в его памяти. Видно, допекли человека, коль взвыл. Вот и Димка только что не кричит, а глаза, злые и жалкие, молят о том же: почеловечнее, почеловечнее с людьми.

— Когда шагнул за двадцать, надо быть уже мудрее, — как можно мягче начал Матвеич. Но Димка неожиданно вспыхнул, как порох.

— Знаю, Гайдар в шестнадцать лет командовал полком… Лермонтов, Писарев, Жанна д’Арк в свои годы успели сделать многое. Кто еще? Надоело! — Он даже вскочил из-за стола и рванулся было из беседки, но Римма остановила его взглядом, и Митрошин понял, что эта девушка имеет над Димкой особую власть, которая дается человеку не только любовью.

И все же эта вспышка огорчила Ивана Матвеевича. Не знает он молодых, не знает… Римма удержала Димку, а то бы он наговорил такого и был бы прав. Нельзя человеку в душу сапогом, нельзя… А как можно? Кто знает?

Митрошин тоже поднялся из-за стола и бросил:

— Идем смотреть твоего коня!

По дачному поселку шли молча. Даже говорливая Римма притихла, только настороженно поворачивала свою неспокойную головку на длинной шее да зорко поглядывала на Ивана Матвеевича, на Димку, готовая в любую минуту погасить спор, если тот возникнет опять.

— Ты вот обижаешься, — начал Митрошин, когда они вошли во двор дачи Буровых. — А ведь я ворчу по делу. Тебе жизнь свою в порядок приводить, не мне. Моя уже кончилась… Тебе все самому надо…

— Вы, Иван Матвеевич, были когда-нибудь молодым? — вдруг замедлил шаг Димка, и лицо его опять недобро вспыхнуло. Римма поспешно подошла к нему, но он хмуро отвернулся и отвел руку от ее цепких пальцев.