Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

Кто-то сказал, что он самолично слышал, как по ночам Липа поет шепотом у себя в каюте. И только одну песню: «Оборвалась тропинка у обрыва, оборвалась, как молодость моя…» Да мало ли кто что придумает?

Когда Крым с присущей ему хамоватостью побожился, что он видел, как буфетчица под утро выходила из каюты кока, то он и схлопотал всеобщее молчаливое презренье. С тех пор он не повторяет любимого выражения: «Если любишь жить в уюте, то ночуй в чужой каюте».

К вечеру маленький колхозный сейнер подвалил к борту «Орлана».

— Эй, на «Орлане»! — крикнули с сейнера. — Принимай гостей!

Капитан-директор при полной парадной форме вышел из носового кубрика. Фуражка, несмотря на жару, была нахлобучена на брови, что всегда свидетельствовало о плохом расположении духа.

Боцман выкинул бортовой штормтрапчик, но капитан кисло приказал:

— Подай грузовую стелу! Я тут сверток с собой привез.

Боцман разглядел, что на палубе, прикрытый чьей-то брезентухой, покоился Крым Николаевич Кубанский.

…Краткое совещание между капитаном, старшим механиком и коком, представляющим судовой комитет, состоялось незамедлительно. Комсорг Ваня Шамран пытался улизнуть, но капитан поманил его пальцем.

— Где? — спросил дед, вложив в этот животрепещущий вопрос максимум заинтересованности.

— В порт-пункте. Колхозники зашли туда попутно. Мне говорят: «Там на пирсе не твой орел выясняет отношение с милицией?» Еле отвоевал. Ладно, сержант знакомый попался. — Как? — спросил капитан-директор не менее заинтересованно.

— Не как, а на чем, — ответил дед уклончиво, на что капитан резонно возразил:

— Почему, почем, как и зачем — вас спрашивать следует. До порт-пункта больше часа езды, что ему, адмиральский катер подавали?

— Час сорок, — уточнил дед. — А пошто ты его от милиции спасал. Вмазал бы от себя отходную-прощальную, а документы они бы и почтой в контору отправили.

— Оскорбление действием — деяние наказуемое.

Старший механик вздохнул тяжело:

— Это при людях — оскорбление, а ты бы с глазу на глаз… Было бы не оскорбление, а поучение действием.

— Комсорг? — грозно обратился капитан к Шамрану, конкретизируя совещание.

— Он же несоюзный, — поспешно ответил комсорг, — не состоял, не состоит и состоять не будет.

— Не крути!

— Хватит совещаться! Проспится — списывай! — Впервые дед был настроен так непримиримо, обычно он держал сторону защиты.

— Ну, уж сразу, — возразил Артемыч, — не он первый, да и статьи подходящей нет…

— По уставу службы — сороковая, по кодексу статья восемьдесят пятая, — ответил капитан жестко.

— Дык он наклюкался не на судне, не на вахте… Надо, как в плакатиках учат, — на основе сознательности…

— Шамран, будешь ему на ночь журнал «Задушевное слово» читать. Вроде был такой? Решай единолично! — Этой последней репликой дед дал понять капитану, что он сказал все.

— Я тоже пойду, — вздохнул кок, — бойкот ему, шпендрику, объявите. Обходить его, как раздавленную лягушку, не разговаривайте с неделю — проймет. Только всем надо. Всем. А мне нельзя, ребятки. Погорячился я, и все такое…

Вот, собственно, и вся небольшая история, связанная с командой «Свистать всех наверх!». Она давно уже забыта всеми ее участниками, да и я забыл о ней, но недавно я был в Баку, и на приморском бульваре кто-то окликнул меня:

— Вах! Извините, вы никогда не плавали на «Орлане»?

— Допустим, — ответил я, выигрывая время и вытягивая из памяти того, кто обратился ко мне. Улыбка несмываемая, как загар, жесткий и черный, как крыло ворона, клинышек волос из-под козырька, благородный профиль — все было не главным, но это «Вах» заменяло любую визитную карточку.

— Простите, я не плавал, а ходил с вами в рейс по долгу службы, а плавали вы, и именно вы, Али, научили меня мудрому приветствию: «Стакан налей, кум!»

— Налей, кум, стакан! — Мгновенно отозвался мой собеседник, и пошли воспоминания — яркие, как восточные тосты.

Я послушивал, похмыкивал, Али говорил все более темпераментно и наконец воскликнул:

— Слушай! Надо иметь совесть красную, как этот закат, если ты еще раз не погостишь на «Орлане». Такси! — Заорал он вдруг на весь бульвар. — Такси! Бакы-зых, нарген, кечиид, Бины — туда-сюда, без сдачи!

Я не знаток азербайджанского языка, но Бакы — это Баку, нарген — остров, кечиид — переход, Бины — пригород… Очевидно, Али крикнул пароль, потому что скрипнули тормозами сразу два такси, что случается в Баку реже, чем моретрясения. Через двадцать минут мы были в Гаусанах, где возле пирса стоял старый верный «Орлан».

Странно, я за эти годы стал серым из рыжего, а он из белого — рыжим. Наверно, «Орлан» давно не был в ремонте и морская соль выжрала краску на его бортах. Борта, украшенные зеленой бородой, поднимались над водой высоко — значит, выгрузка подходила к концу.

— Быстро вас теперь выгружают? — спросил я. — Не простаиваете зазря?

Али махнул рукой:

— Три дня ловим, три недели ждем, три часа на выгрузку, и мы опять на промысле.

Если коротко, то вот что я узнал в каюте деда, в той же самой каюте, которую теперь занимал старший механик Али Асадов.

Дед все еще работает на базе, но уже линмехом на берегу. Капитан-директор Староверов стал директором базы морлова.

— Слушай! А какой был промысловик? — сожалел мой собеседник. — У него же было два… как это… обоняния? Ну, два нюха, два чутья — надводное и подводное. А? Вот ты все знаешь, скажи, зачем искать свой клад в конторе, если он в Каспийском море? А какой человек? Душа. Он же из этого галандера Крыма моряка сделал. Он его любил, как сына. Вызовет в каюту, выпорет ремнем и плакать не велит. Педагог!

Из дальнейшего собеседования выяснилось, что капитан-директор старался не зря. Он довел Крыма до второго помощника. Признаться, такого финала я и ожидал.

— Ну а Митя? — спросил я.

— Какой Митя? Бубенцов? А… Тот Митя, как его — Пуд? Ну какой он моряк. Денег накопил — и уехал. Ты лови — я поймал. Не знаю, где Митя. Уехал, и все, знать не хочу.

Шамрана Ваню помнишь? Этот — пролетарий моря на всю жизнь. Убили парня. В драке. Он за старика инвалида заступился. Пырнули. Бывает. Жаль.

Боцман? А, боцман Молчаливый? Лучший капитан базы. Он сейчас плавает на «Стрепете». Это тоже моряк — навечно занесен на доску Почета.

Вот кто из моряков моряк! Повара, кандея помнишь! Артемыч, точно! Золотой старик. Большой патриот. До шестидесяти лет плавал. Шестьдесят исполнилось — взял и умер. Еле дотащился, прямо в фартуке, до каюты. Лег на койку, сложил руки, сказал: «Пора, ребятки» — и умер. Как не умереть? На палубе сорок жары, у плиты еще плюс двадцать — всего шестьдесят. Старый человек… Доктор сказал: «Его сердце разорвалось, как граната». Но он был добрый старик, никого осколком не ранило.