Юрий Селенский - Срочно меняется квартира

— Закурите, мужчины! Еще один этап — и мы у цели!

Последний этап был еще километра два. И пока мы его преодолели, я раза три позавидовал верблюду, отдыхавшему на дороге.

У берега озера мы встретили старичка, который сматывал удочки.

— Как улов? — спросила Наташа.

Старичок хитро подмигнул ей:

— Клюет — закиду не дает.

— И много поймали?

— А рыбин тридцать есть, а то и более, либо я их считал?

— А где же они? — поинтересовалась Наташа, отыскивая глазами садок, кукан или просто мешок с рыбой.

— А вона, в котелке…

Старик забрал свой прокопченный котелок с помятой дужкой, в котором плескались три окунька, оставил нам пачку соли и, кряхтя, прилаживая за спиной котомку, пробормотал:

— Эхма! Эдак-то всю жизнь: пешком, шажком, бережком — и все с пустым мешком.

Мы ловили до тех пор, пока не стемнело. Мы поймали на уху. Я поймал сазанчика и леща. Сазанчик был чуть-чуть поменьше леща, а лещ был чуть-чуть побольше сазанчика.

Наташа выудила трех окуней, которых назвала сержантами, а одного, размером с того, что плавал у старичка в котелке, она бросила обратно в озеро, заметив при этом: «Допризывников не берем!»

Пока варилась уха, я наблюдал за Наташей. Она делала все быстро и ловко. Так умеют все делать старые солдаты, которых ловкости учит нужда. Она повесила котел, собирала хворост, умело выбирая только сушняк, чистила рыбу и картошку и приговаривала:

— Мужчины, следите за огнем в очаге.

Я уже знал, что военного зовут Степаном Степановичем, что он действительно генерал в отставке. Я успел убедиться, что его дочь отлично плавает и умеет ловить рыбу.

После ухи я полез в рюкзак за пачкой чая. Но Наташа поморщила нос:

— В полевых условиях мы завариваем только иван-чай.

После чая я изрек:

— Во! Нет лучше отдыха после обеда!

— После обеда, — сказала Наташа, — самое время помыть посуду! — И принялась чистить котел.

К нам на огонек прискакали две лягушки. Они уселись рядом и уставились на нас своими неподвижными, похожими на фары глазами.

— Пошли вон! — Наташа погнала их прутиком. — Нечего бездельничать, бессовестные!

Потом мы сидели молча у очага, сооруженного Наташей из обломков кирпичей, и думали каждый о своем. А может быть, мы все думали об одном и том же: как хорошо ночью у костра под звездами.

Укладываясь на ночлег, я проворчал:

— Спала бы ты теперь, Наташа, с мамкой на мягоньком. А то вот ночуй на кочках!

Степан Степанович резко толкнул меня в бок, а Наташа опустила глаза. Я не понял, в чем дело. Наташа сказала через минуту:

— Сходите-ка, правда, мужчины, за сенцом. А я буду поддерживать огонь в очаге.

Что-то недетское было в ее голосе, будто она произнесла чужую фразу. Мы пошли со Степаном Степановичем за сеном. Когда отошли шагов за сто, он оказал мне тихо:

— Очень вас прошу. Ничем не напоминайте ей о матери. У нас нет матери. — И, глубоко затянувшись папиросой, добавил: — Три месяца назад ее сбил на мостовой пьяный шофер.

Я поперхнулся дымом и долго молчал. Потом генерал попросил:

— Помогите мне поднять охапку сена.

Тогда только я заметил, что левая рука у него заложена в карман не случайно — это был протез. Искусный, великолепный, ничем не отличимый от настоящей руки, но все же протез. Я поперхнулся дымом еще раз и, смущенно отбросив папиросу, суетливо начал помогать ему.

Когда мы вернулись, Наташа уже дремала и сонно попросила отца:

— Осторожно, генерал. Не наступи на ужа. Он шуршит где-то рядом. Очевидно, глупый, думает, что в моем мешке есть что-то вкусное. А там только краюха хлеба.

Я долго ворочался, курил, потом подбрасывал в огонь ветки и размышлял про себя: «Странно, каждый солдат стремится стать генералом, но не каждый генерал помнит о том, что он был солдатом».

Утром мы расстались.

С тех пор четыре раза осыпал листьями старый дуб, под которым мы провели ночь вместе с генералом и его дочерью. Четыре раза он нацеливал плотные, литые, как пули, почки на весеннее солнце, и четыре раза вновь зеленели его листья. Прошло сто дождей и сто невзгод. Много раз я ночевал под открытым небом. Я бродил по берегам многих рек и хранил в памяти всякие забавные были и небылицы, байки и комичные встречи.

Я стал уставать в пути, но всегда старался шагать походкой солдата на марше. Я вообще не перевариваю парадов. Люди не могут жить постоянно на параде, можно сойти с ума от треска барабанов и воя фанфар. Но быть в пути можно всю жизнь.

Через четыре года я вновь шагал к озеру Максимкино. Я вспомнил, как хотел прокатиться на верблюде, и мне даже пришла в голову странная мысль: «Возможно, верблюд до сих пор лежит на дороге? Лежит и жует, а старик лупцует его палкой и приговаривает: «Тур! Джугур!»

Но чудес не бывает. А впрочем… Я счел за чудо, когда увидел, что мне навстречу идет стройная загорелая девушка. Она шла походкой солдата — если солдат на марше, а не на параде.

Я даже икнул, как тот верблюд, когда узнал по походке и выправке Наташу.

— Наташа! — закричал я так громко, что она вздрогнула. — Наташа! Неужели это ты?

Она не сразу узнала меня. А когда вспомнила, то улыбнулась:

— Да, это я. Я часто, очень часто хожу по этой дороге.

— А где же наш генерал?

Она на секунду опустила глаза, потом ответила:

— Папа умер. В одну секунду. У него был инфаркт.

Наверное, у меня был очень жалкий вид. И Наташа великодушно попыталась ободрить меня:

— Очень коварная болезнь. Кажется, раньше ее называли разрыв сердца. Вот так. А вы все так же: пешком, шажком — с пустым мешком?

— Все так же, Наташа, все так же — с пустым…

Вообразите баклажан, на котором вдруг выросли кудряшки, обрамляющие круглую лысину, обозначились дуги бровей; под повислым носом спрятались маленькие усики — баланже, и вся эта в общем-то не очень густая растительность засверкала чистейшей стариковской сединой.

Как и положено спелому баклажану, он отливает синевой, особенно в той части, которая теперь стала лысиной. Представьте себе также, что «баклажан», хитро подмигнув, сказал вам вполне доверительно:

— Золотое было перо у жар-птицы да пупок у царицы; а мы этого не видели и знать не могим…

Поверьте автору на слово, что Федор Федосеевич, о котором здесь идет речь, не будет в обиде на эти строки, ибо истинные философы сильны не познанием добра и зла, а предельной самокритичностью к собственной персоне, удостоенной чести существовать во времени и пространстве. А я был молод и глуп, как репа, в то время когда Федосеевич по складу души уже сформировался как философ.

Прежде чем стать философом, Федосеевич сменил множество профессий, из которых первой была кинолог, а последней — продавец пива. Он также занимался врачеванием крестьянской скотины, пел куплеты с эстрады, был мелким служащим и членом-пайщиком.