Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Казанцев слабо охнул.

— Ты что? — спросил Воеводин.

— Помнишь Афродиту?

— Дурак, — тихо сказал Воеводин и сделал головой знак: мол, нам лучше уйти.

И мы пошли, стараясь ступать мягче и не скрипеть снегом.

Шустов что-то понял по нашим лицам, когда мы вернулись.

— Что там? — спросил он.

— Женщины, — ответил Воеводин, укладываясь.

— Интересно, — вздохнул Шустов. — Сто лет не видел женщин.

— А ты их никогда не видел, — ответил Воеводин.

Шустов вдруг обиделся, хрюкнул тяжелым носом:

— А ты видел?

— Я видел…

Все это была правда. Кроме Воеводина, никто из нас не знал женщин, потому что мы не успели это сделать, а если кто и успел, то такое нельзя было принять в счет, а вот у Воеводина была женщина старше его, и она его любила, хотя у нее был муж, и поэтому он больше всех имел право говорить на эту тему, хотя всем нам тоже хотелось говорить об этом.

— Все равно сейчас ты ничего не можешь. И все мы не можем от голодухи, — сказал Воеводин и повернулся на бок.

И это тоже была правда.

— Она совсем как богиня, — сказал Казанцев, лежа на спине и закинув за голову руки. — Мне всегда нравились самые красивые девчонки в школе. Красота — это так много… как целая планета. Честное слово, она очень похожа на Афродиту.

— Черт бы тебя побрал с твоими выдумками, — рассердился я. — Вечно у тебя заскоки… Обыкновенная девчонка.

— Так она же замороженная, — округлив глаза, сказал Казанцев. — Это все равно что спящая царевна.

— Все они: красивые, некрасивые — один коленкор, — пробубнил Воеводин. — Ни одной не верю.

— А кому же ты веришь? — спросил я.

— Тебе, — приподнялся Воеводин на нарах. — Ему и ему, — ткнул он по очереди в Шустова и Казанцева и нервно сглотнул. — А они… Днем говорит: «люблю», а вечером…

— Что же вечером?

— А-а, — махнул рукой Воеводин и тут же зло сказал: — У нее был муж. Ясно? Значит, врала обоим. Вот и все. И хватит об этом. — Он лег и повернулся на бок.

Кошкин вернулся вскоре, долго тер свои замерзшие руки и щеки, потом лег рядом с Дальским, аккуратно подложив под голову мешок, и заснул. И мы все заснули.

Так кончился первый день нашего отдыха, первый из пяти, которые предстояло провести здесь, в старой школе, ставшей казармой. А утром, когда я проснулся, то увидел крохотную женщину. Ее держал в длинных пальцах Дальский, сидя на нарах, и вращал передо мной, поправляя что-то на ней иголкой. Это была веселая женщина, в красной юбке, с курносым носом — из какой-то далекой и очень простой сказки, может быть, Гофмана, а может быть, братьев Гримм; она кокетливо поддерживала обеими руками юбку, словно собиралась пуститься в пляс. Она была сделана из проволочек, ярких лоскутков материи и глины. Дальский, заметив мой взгляд, бережно поставил куклу на полку над нарами, на которую обычно в казармах кладут вещмешки, но она всегда пустует, потому что лучше всего их класть себе под голову.

— С добрым утром, — вежливо сказал Дальский.

Я отодвинул от себя машинку, подошел к окну. Холодность света над домами была нарушена, серые облака, которые медленно плыли над крышами, теперь окрасились по краям в желтое, и трамвайные рельсы внизу пожелтели, но ночь еще продолжалась, и мне видно было с высоты пятого этажа, как спят у подъезда на чемоданах приезжие, а по другой стороне улицы шли двое — он и она, их шаги звучали по всей невообразимо тихой Лиговке, и голоса тоже, хотя они говорили негромко, и звуки отталкивались от стен нахмуренных домов, как полые шарики, поднимались вверх и даже залетали в мое окно.

— Ты, честное слово, это сказал?

— Я, честное слово, это сказал.

— И ты можешь повторить?

— Я все могу повторить…

Они шли к станции метро, торчащей тяжелым куполом на краю площади, и там, у станции, тоже стояли двое и целовались: она тянулась на носках, словно вот так хотела оторваться от земли, подняться выше его, и при белом свете белели ее крепкие икры. Я посмотрел в сторону Московского вокзала, и там, по всей Лиговке, шли или стояли и целовались двое. По всей Лиговке и, наверное, по всем улицам бессонного города. И тут я увидел, что погасли желтые отсветы на облаках, и сами облака погасли, и по улице побежала черная, как пена бурлящей нефти, тень и стала закрывать дома, оставляя только слабые контуры их, которые начинали фосфоресцировать тусклым зеленым мерцанием, и я услышал характерный лопающийся треск, какой бывает, когда самолет преодолевает звуковой барьер, и после этого вокруг уже была ночь, насыщенная влагой и морозом, и только одно лицо в той стороне, где был виден контур купола метро, было освещено, белое, оледенелое, как мрамор, и на нем большие глаза, застывшие в полубезумном безразличии, потерявшие все признаки мысли, кроме одной — хлеба, хлеба, хлеба…

Я отошел от окна и быстро сел за машинку.

«Что же там было дальше?» — подумал я.

— Понимаешь, она замороженная, — сказал мне Казанцев. — Это называется «дистрофия».

Он сидел рядом со мной на нарах и, нервно подергивая узкими плечами, пытался отгрызть свой ноготь, а смотрел он на полку, где стояла кукла, сотворенная Дальским. Я еще не видел его таким возбужденным, он у нас был очень спокойный и очень надежный, ему всегда можно было поручить все что угодно, зная — этот парень не подведет, его даже можно было оставить на посту в мороз на двенадцать часов, и он будет так стоять, никого не пропустит, даже не уйдет перекурить.

Я тоже посмотрел на куклу, потому что не понимал, о ком он говорит.

— Это оледенение. Все медленно остывает: кровь, потом клетки, и полное безразличие. Сначала от человека остается только оболочка, будто его заморозили и сделали из него ходячий манекен. А потом — смерть… Я знаю, ты меня слушай, я был на историческом.

— Плевать я хотел, где ты был, — сказал я ему; его свистящий шепот слишком начал мне действовать на нервы. — Ты можешь сказать хоть одно толковое слово: о чем твой бред?

Казанцев посмотрел на меня, округлив синие глаза, как младенец перед яркой игрушкой, и кивнул в ту сторону, где сидел согбенно Кошкин, собирал хорошо смазанный затвор винтовки. Делал он это ловко и тем вызывал мое уважение, потому что с самого начала ни к нему, ни к Дальскому у меня не было доверия как к военным — они для меня, отделенного, уже покомандовавшего ротой, были всего лишь новобранцами, прошедшими беглый курс всевобуча. Когда Казанцев так кивнул, я понял, о ком он мне шепчет.

— Ну и что? — спросил я, хотя сам все утро вспоминал девичье лицо, белое, как снежная равнина, на котором застыли мутно-зеленым льдом глаза.

— Ее надо разморозить, — прошипел он, и тонкие губы его при этом упруго сломались на углах, как перезрелые, ржавые стручки гороха.