Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

— Что вы знаете про мою жизнь! — крикнул он. Левин посмотрел на него подозрительно.

— А чего там знать? — засмеялся Шишкин.

— Ну, и дурачье!

Калмыков отвернулся от всех и стал смотреть в небо. Он и сам не понимал, почему так взвинтился.

Небо было гладко-серым, без морщинок и складок, и неподвижным, как все вокруг.

«Что они знают про мою жизнь?» — горько вздохнув, спросил Калмыков у неба.

Он сам никогда не задумывался над этим всерьез, только твердо знал, что ему все время не везло, а все считали его ловкачом и отчаянным парнем. Он сам постарался заработать себе такую репутацию и потом ничего не мог поделать.

В огромном коммунальном доме с коридорной системой имя Сеньки Калмыкова вызывало священный трепет мальчишек и поток брани их мамаш, хотя сам Калмыков понимал, что слава его незаслуженна и случайна. Но он добивался этой славы сознательно и гордился ею. Пожалуй, она началась с тех пор, когда всему кухонному миру стало известно от его матери, что он на два месяца раньше срока поспешил появиться на свет и в самое неподходящее время: ночью во время боя, когда на хутор налетели белополяки. Отец Калмыкова, старый кавалерист с сабельным шрамом на левой щеке, вспоминал этот эпизод с ужасом. «Чуть хутор из-за тебя не сдали, оглашенный».

Вся история обернулась сплошными неприятностями. Одна из кухонных ведьм бросила в спину Сене Калмыкову оскорбительную кличку: «Недоносок». Мальчишки во дворе бездумно подхватили ее. Сенька рос не очень крепким, не мог постоять за себя и мучительно переживал это. Сын буденновского кавалериста не должен был дать в обиду ни себя, ни доброе имя родителей. Он отчаянно влезал в драки, но били его нещадно. Он научился со стремительной скоростью подниматься по пожарной лестнице на крышу пятиэтажного дома, но это умели и другие. Выручила его все-таки лестница. Это был совершенно неожиданный и потрясающий трюк.

После дождя он решил потренироваться в лазании, потому что никого из мальчишек еще не было во дворе. Он успешно поднялся почти до самой крыши и… сорвался. На этом могла кончиться биография Калмыкова. Каким чудом его зацепило за крюк, вбитый в стену, понять трудно. Он висел на высоте четвертого этажа и вопил на весь квартал. Когда собралась толпа, Сеня решил, что надо вести себя мужественно, и застыл в немом молчании. Чтобы его снять, пришлось вызвать пожарную машину. После этого мальчишки стали ходить за ним гуськом. «Это тот, что висел», — шептались они.

С тех пор Калмыков открыл для себя истину: хочешь славы — делай все наоборот. Он стал строго следовать этому правилу, хотя порой его самого передергивало от собственных проделок.

Ненависть кухонного общества он завоевал трубой. Старый кавалерист, когда услышал от учителя, что у мальчика немалые способности к музыке, заявил категорически: «Труба и только труба. Пианино — для дамочек».

Получив новенькую, блестящую никелем, с великолепными клапанами трубу, Калмыков сразу же понял, какую можно извлечь из нее выгоду. Он просыпался в шесть утра и, топая по коммунальному длинному коридору, трубил такие гаммы, что разом открывались все двери квартир. Брань взбешенных домохозяек тонула в реве трубы. Тогда кухонным обитательницам приходилось иметь дело со старым кавалеристом. Он рявкал на весь дом, чтоб не мешали мальчику заниматься. На трубу он смотрел с обожанием.

Так постепенно за Калмыковым устанавливалась слава отчаянного парня. Единственный человек, который знал о нем правду, был Изя Левин. Они познакомились в музыкальном училище, но настоящая дружба у них возникла после того, как Калмыкова жестоко выпороли.

Все началось с глупого спора в училище. Какой-то мальчуган, начитавшийся детективов, рассказал, что в Америке один известный жулик заходил в трамвай с пистолетами и грабил пассажиров.

— Плевое дело, — брякнул Калмыков. — Могу вам запросто устроить представление.

Зачем он это брякнул, ему самому было неизвестно. Просто хотелось, наверное, поддержать свой престиж.

— Треп! — категорически заявили ребята.

Этого было достаточно. У Калмыкова тотчас созрел план. Он вспомнил об отце Изи Левина. Соломон Яковлевич работал бутафором в оперном театре. Это был огромный дядька с волосатыми руками, коротенькими рыжими усиками под мощным носом, напоминавшим вопросительный знак. В доме у них на этажерках и полках появлялись то сияющие золотом и драгоценностями царские короны и скипетры, то деревянные вазы и на них совсем как живые кисти винограда. На стенах были развешаны шпаги и пистолеты.

— Самое красивое в жизни, — говорил Соломон Яковлевич, — это бутафория. Я могу сделать из любого задохлика принца, дайте мне только клей, краску и бумагу.

Сейчас он делал пистолеты для оперы «Евгений Онегин». Он очень гордился этими пистолетами.

— Из них можно застрелить не только Ленского, но и нашего замдиректора театра, чтоб ему было пусто. А если еще подвернется бухгалтер, то тоже будет хорошо.

Калмыков выкрал пистолеты Онегина, когда забежал утром к Изе, чтоб вместе идти в училище. После занятий он созвал ребят и сообщил, что сегодня даст наглядную иллюстрацию к зарубежному детективу. Зрителей собралось человек двадцать. Калмыков вошел в трамвай, вынул из портфеля два пистолета, направил их на пассажиров и рявкнул:

— Прошу соблюдать спокойствие. Руки вверх!..

Через полчаса милиционер привел Калмыкова к Соломону Яковлевичу и потребовал от бутафора подписать акт, в котором указывалось, что пистолеты, изготовленные им, изъяты, как опасные для общественного порядка.

Соломон Яковлевич рассвирепел. Он бросил Калмыкова на диван, стянул ему руки великолепным восточным кушаком из балета «Бахчисарайский фонтан» и схватил со стены шпагу. Он порол Калмыкова этим средневековым оружием и приговаривал: «Не воруй, босяк! Не воруй, босяк!»

Потом он развязал ему руки и сказал:

— Иди к своему папе и спроси: из чего теперь будут убивать Ленского и что я должен сказать директору?

Изя догнал Калмыкова на улице, когда тот плелся домой раскорякой.

— Тебе больно? — спросил Изя.

Калмыков не ответил.

— Ты не сердись на него. Он очень жалеет эти пистолеты.

Но Калмыков думал совсем о другом. Он боялся, что эта порка станет известной мальчишкам и тогда в насмешках потонет его ореол смельчака.

— Изя, — сказал он, — дай слово, что ты никому не расскажешь, как он меня порол.

— Хорошо, — удивился Изя. — Могила.

— Ты благородный человек, — растрогался Калмыков.

Так они стали друзьями. Но Изя был жестокий друг. Он всегда говорил Калмыкову:

— Ты ужасный человек. У тебя совсем нет принципов.

Потом они стали вместе работать в джазе. Правда, старый кавалерист хотел видеть своего сына в духовом оркестре, а Соломон Яковлевич своего — в оперном театре. Но они выдержали бои с отцами, и оба пошли в джаз, потому что им очень нравилась легкая музыка.