Иосиф Герасимов - Пять дней отдыха. Соловьи

Ему нестерпимо захотелось увидеть Левина. Он оглянулся. Левина не было, он куда-то исчез, а может, лежал совсем в другой стороне. Из-за куста смотрела мраморная античная женщина. Она смотрела строго и величественно.

Калмыкова захлестнула буйная, безумная злость. Он припал к пулемету и выпустил длинную очередь к дороге. «Сволочи! Сволочи! — заорал он. — Сво-о-олочи!»

Магазин кончился. Остался еще один. «Надо поберечь». Калмыков перезарядил пулемет, затаился. И тут же холодно подумал: «Ведь мне отсюда не уйти». Он вспомнил бумажный треугольник в руках у Шишкина и понял, почему ему тогда стало так обидно. У него еще ничего не было!.. А может, этогои нет?! Все только болтают, как он сам болтал. Или есть что-нибудь красивое, волшебное, а не то, стыдное? Стыдное, наверное, придумали, конечно же, придумали…

За дорогой зашевелились. Он припал к пулемету…

«Не дадут додумать, гады. А если это есть?.. Если есть, то обидно не узнать, какое оно…»

Они стали перебегать дорогу. Они не хотят ему дать додумать, ползучие гады. Они убили Левина и Шишкина, а теперь не хотят дать ему додумать. Но он не пустит… Что, не сладко? Ползите назад, ползите!..

Наверное, это прекрасно и светло, как солнце на листьях и траве, как сладостный удар сердца. Вот такой, как сейчас… Женщина рванулась вперед, ломая кусты. И пошла, пошла тихо, плавно, ожившая богиня. Лицо ее светилось. У богинь всегда светятся лица. Как сияет она. Ужасно режет глаза. Она шла к нему, и безумная сладостная боль прошила тело.

«Вот так это бывает!» Он пытался удержать в себе это острое, неиспытанное чувство, хватаясь за сошки пулемета и не зная, что его уже нет…

Замятин видел, как Калмыков, выпрямившись, опрокинулся навзничь, и пулемет, перелетев через него, ударился о ствол липы.

Ночью они отступили к Ораниенбауму. Их осталось из роты четверо: Замятин, Чухонцев, Суглинный и рыжий санинструктор. Они шли в толчее отходящего полка. Невыносимая усталость обрушилась на Замятина. Она сковала его всего, вытеснив мысли и ощущения. Он шел лишь потому, что в сознании еще смутно мерцало удивленное: «Почему я жив?» Только эта тлеющая искра еще связывала его с окружающим, которого почти не существовало.

Они пришли в порт. Воздух, небо, залив — все было сине-серым. В этой зыбкой мути выступал черный борт транспорта у пирса. Ворочались стрелы кранов, сбрасывая в трюмы тюки. На трапе шла суета. Сверху, с палубы, кто-то тянул на веревке ведро, и оно, раскачиваясь, билось о борт, и из него сыпалось что-то белое. Люди двигались, как тени. Ни команды, ни обрывков речи, только натруженное дыхание.

Замятин ступил на палубу. Под ногами захрустело. Он пригляделся. Валялся треснутый куль, и из него высыпался сахар. Замятин наклонился, зачерпнул горсть белого словно снег песка и жадно стал жевать на ходу.

Они спустились в черный провал, на ощупь хватаясь за металлические прутья. Пахло затхлой гнилью, как в яме с застоявшейся водой. Постепенно глаза привыкли к темноте. Смутно стали видны ящики и люди, разместившиеся на них.

Четверо приткнулись в угол. Вверху в щель было видно небо. Оно часто дышало и вздрагивало от белых отсветов. Суглинный и санинструктор повалились на ящики. Стало слышно их похрапывание и бормотание.

Замятин не мог спать, хотя все в нем ныло от боли. Он не заметил, как отчалили, почувствовал только слабую качку и плеск воды.

Чухонцев сидел напротив в темноте. Замятину неудержимо захотелось потянуться к нему, дотронуться рукой, чтоб проверить: здесь ли ротный или его тоже нет?

Чухонцев, видимо, почувствовал его движение, прерывисто, словно ему сдавили горло, вздохнул.

— Какие ребята были, — сказал он тихо.

Его булькающие слова, будто камни, упавшие в воду, заколебали темноту, и она горячими волнами ударила по лицу Замятина.

«Он плачет», — догадался Замятин, и ему стало страшно.

— Какие… ребята… были, — опять сказал Чухонцев.

Замятин не выдержал, судорожно протянул руку, нащупал плечо Чухонцева, обнял его, и полузабытое, далекое чувство, похожее на материнскую ласку, обдало Замятина. Плечи Чухонцева вздрагивали под рукой. Замятин знал сейчас, очень хорошо знал, как дорог ему этот человек, бесконечно близок. Любимей его нет никого на свете.

Трюм покачивало. Пахло гнилью и потом, скрежетало металлом, и шумели всплески волн за бортом. Замятин и Чухонцев сидели, словно слившись воедино, с одним дыханием, с одним биением сердец. И это чувство глубокого родства было выше всего, потому что заслонило все остальное и властвовало не только над ними, но и над спящими, бормочущими людьми, над транспортом, над морем, над небом, вздрагивающим от всполохов…

Был рассвет, когда они выгрузились в Ленинградском порту. За домами клубы дыма просвечивались красным, набухали и лопались. У кирпичных пакгаузов выстраивался полк.

Трое образовали свой строй, и на шаг вперед вышел Чухонцев. Он стоял приземистый, поправляя под ремнем почернелую от грязи и пота гимнастерку. Он стоял так, будто за ним была полная рота.

Суглинный мусолил в губах окурок. Рябое лицо его оплыло от тяжелого сна.

— Воевать пойдем дальше, — сказал он, будто собирался на привычную работу.

— Сми-иррно! — дрогнула в воздухе команда.

— Смирно! — повторил ее Чухонцев.

— Направ-во! Шагом арш!

Совсем почти забыв, как это делается, они выбили шаг и двинулись из порта на улицы Ленинграда. Замятин шел, вглядываясь в дома. Они стояли по-утреннему задумчивые, поблескивая черными стеклами, крест-накрест заклеенными бумажными полосками. Он смотрел на дома, как на людей. В душе было сухо и терпко. Там не осталось ничего, кроме ненависти и любви: ненависти к тем, кто убил Шишкина, Калмыкова и других ребят, кто приполз к окраинам этого города, испоганив гадючьим следом землю и отравив своим дыханием небо; любви к этому миру: к домам, к влажной мостовой — ко всему, что сейчас окружало его и чем он сам еще жил.

Впереди была война, и они шли по Ленинграду.

…В Ленинграде шел дождь. Он шел почти весь день, изредка утихая, словно уставая от своей нудной, однообразной работы, а потом снова принимался за дело, сперва горячо, с нахлестом и дымом пробегая по улицам, будто спешил заглянуть во все переулки; затем умерял шаг, становился спокойным, неторопливым, по-стариковски шаркая по асфальту. Над домами тянулись густо-серые хлопья облаков, тянулись бесконечно, словно совершая кругооборот вокруг города и снова возвращаясь к своим местам.