Иосиф Герасимов - Конные и пешие

— Пробуем, начальник. Задавай.

Собралась у стана вся группа Алексея, другие рабочие цеха; ведь пошли слухи: мол, заводские заспорили с приезжими, что дадут им сто очков вперед, это чем-то напоминало давние сказы о местных умельцах и пришлых высокомерных мастерах, которым умельцы наверняка собьют спесь, хотя на самом деле все было иначе… Кран подал полосу, стальной лист задали, пустили стан сначала на малых оборотах, полоса пошла, ребята Широкова победно поглядывали на Алексея, но сам Широков стоял в нервном напряжении; кивнул вальцовщику: давай, мол, на полную катушку… Сразу же завыла аварийная система, полоса забурилась, затрещала, металл покорежило, осколок его упал к ногам Алексея, а из-под стана вырвался клуб дыма.

Кто-то крикнул в отчаянии:

— Да вы что, гады? Кабельная галерея загорится!

Мгновенно все вырубили, огонь загасили.

Алексей даже не взглянул на Широкова, сказал:

— Ладно, отдых… Через шесть часов собираемся, будем все сначала разматывать…

Он шел неторопливо из цеха со своими ребятами и слышал, как местные, стоявшие у стана, костерили Широкова на чем свет стоит, орали: теперь вот из-за него и премии не будет, и, глядишь, из зарплаты вычтут…

Сытин и впрямь в эти дни отоспался, отдохнул, опухоль на щеке спала: Алексей все рассказал ему, предложил:

— Ты все-таки возьми Широкова к себе. Ему тут жить. Пусть он рядом с тобой повозится.

Сытин побледнел, сказал:

— Алеша, я все сделаю… все сам… Только чтобы его рядом не было. Он же фашист. Я не могу с такими…

Вот в этот день и приехал отец. Алексей застал его у себя в полулюксе. Петр Сергеевич лежал на диване, читал газету, увидев Алексея, рассмеялся:

— Ну, хорош, ну, хорош! Состязание устраиваешь. Тут у меня директор час торчал, выл, как от зубной боли.

— Да все будет нормально, отец. Только я сейчас сполоснусь, мы и поговорим.

Отец ждал его, сидя за столом, уставленным тарелками с домашней едой: мать напекла пирожков, прислала колбасы, московского хлеба, красивых яблок. Отец сидел, расстегнув ворот белой рубахи, открывалась жилистая, в морщинах, но розовая шея, усы были аккуратно подстрижены, волосы причесаны, но, как всегда, топорщилась седая прядь.

— Да знаю я, все знаю, — говорил Петр Сергеевич. — Злоба человеческая обретает разные формы. Может рядиться и в зависть, или сама зависть может становиться причиной злобы. Но зачем было устраивать этот театр? Ведь цена-то спектаклю дорогая.

— А как их еще можно было убедить, что мы тут не зря хлеб едим?

— Они это знают, Алеша.

— Как видишь, не все.

— Я ведь справки-то об этом Широкове навел. Он в лидерах среди инженерной братии давно ходит. Есть такие мальчики нынче, чтобы у них все под каблуком были. Впрочем, и раньше они встречались. Я вот слышал недавно от одного такого: мол, порядка у нас нет, вся телега расшаталась, все трещит. А почему? Страха не стало. А порядок можно навести одним путем: чтоб народ боялся. Всего боялся. Работу потерять, зарплату, а то и свободу. Страх, мол, такая сила, что она любые горы свернет. Убежденно так говорил. А я ведь, Алеша, испуганных навидался. Нет ничего отвратительнее страха. Человека начинает заботить только одно: чтобы не усилились страдания, чтобы не было больше потерь, — и взгляд его обращен только на себя, только на себя…

Пока отец говорил, Алексей сообразил: отец хоть и журит его, но где-то в глубине души считает — найден верный ход с этим Широковым, этот местный лидер проиграл. Прошло несколько дней. Алексей узнал: Широков увольняется с завода. Но не это было главным в тот приезд отца, нет, совсем не это. Они легли рано, в номере было две кровати, отец рассказал, что директор звал его в главковскую квартиру, но он решительно заявил, что переночует с сыном. Завтра надо было чуть свет вставать, и на сон-то оставалось всего ничего; Алексей забыл задернуть шторы, лунный свет обильно тек в комнату, освещал отца. Тот лежал, запрокинув руки за голову.

— Трудно тебе, Алеша? — тихо спросил отец.

И что-то сразу оборвалось в душе у Алексея, рухнула какая-то опора, словно бы обвалилось то прочное, устоявшееся, что держало его все эти дни в уверенном напряжении, и от этих наполненных тревогой и лаской отцовских слов захотелось совсем по-мальчишески пожаловаться, хотя Алексей вроде бы и забыл, как это делается.

— А ты как думаешь? Лопатим и лопатим, конца-краю не видно… Да не в том дело… Одному трудно, отец. Одному…

— Ты о чем?

— Семьи нет. В мои годы у всех дети… ну, и еще. Всякие случайные бабы надоели. Нормальной жизни хочется.

Отец помолчал, вздохнул:

— Думаю, скоро нам все же фирму дадут. Создадим фирму, хорошую фирму по внедрению новой техники. Тогда не будет такой мотни, тогда все встанет на свои места.

Алексею захотелось рассказать отцу об Анне, просто чтобы он знал, что у его сына есть женщина, по которой он тоскует, но вместо этого Алексей проговорил с горечью:

— Звал ведь Ханов когда-то к себе. Надо было бы… Все же нормальная жизнь.

Отец ничего не ответил, только приглушенно вздохнул, и по этому вздоху Алексей понял: отец чувствует себя перед ним виноватым — и ему стало неловко.

Они простились на рассвете, отцу надо было срочно куда-то лететь дальше, а Алексею — бежать в цех, простились наспех, и в Алексее неожиданно возникло раздражение: да что же и в самом-то деле, неужели отец не видит, как они надрывно живут и работают, всего лишены, даже почитать некогда! А бывало, Алексей пропадал в библиотеках, ходил на вечера поэзии, долго стоял в длинных очередях, чтобы купить билет на спектакль, все это куда-то ушло, только возня возле этого проклятого стана… Да, да, есть высокие цели, да, задуманное важно, и, кроме них, его, может быть, никто не сделает, но цели где-то маячат в отдалении, а нынешнее тяжко, порой невыносимо, и самое удивительное — они сами придумали себе такую жизнь…

Вот что было главным в этом приезде отца в Засолье.

Алексей подъехал на такси к старому светло-зеленому зданию, поднялся на лифте, отворил своим ключом дверь с цифрой «19», крикнул от порога:

— Мама! Ау! Я здесь.

Никто не отозвался, тогда он скинул куртку, пронес чемодан в свою комнату; дверь в отцовский кабинет была закрыта, Алексей прошел к матери; бумаги были разбросаны на письменном столе, значит, она в Москве, он еще раз оглядел комнату и по привычке подмигнул висевшему на стене портрету академика Ферсмана: мол, здорово, друг, давно не виделись. Эта фамильярность стала привычной с детства.

Он сел к телефону и набрал номер Ани.

Иногда Вера Степановна чувствовала себя глубокой старухой, хотя ей шел шестьдесят третий и она еще была крепка, на здоровье не жаловалась, не болела, ходила быстро, читала без очков, но старость ощущалась не столько физически, сколько духовно, особенно когда она подолгу оставалась одна и наваливалась тоска. Отзвуки давно минувших лет долетали до нее, и Вера Степановна явственно видела людей, которых уже не было на земле и которые ей были безмерно дороги; думала: они давно меня покинули, а я все живу, но не могу с ними поговорить и спросить совета; ей начинало казаться — она очень одинока. Потом она стыдилась этой тоски, потому что приучила себя жить собранно, не давать себе роздыху, а тоска оборачивалась слабостью. Вера Степановна корила себя: как ты смела опуститься до этого, у тебя есть Петр, есть Алеша, он твой сын; она и вправду верила, что это так, хотя родила мальчика ее сестра, но с малых лет Алеша при ней, она купала его, просиживала сутками возле его постели, когда он болел, и все, что происходило с ним, было частью ее жизни, а в какую-то пору — даже главной ее частью. А кроме Петра и Алеши, у нее была еще работа, были ученики и старая подруга Соня, которая всегда нуждалась в помощи. Да это и понятно: из могучей, цветущей женщины Соня превратилась в сухонькую старушку, у нее отказали ноги, и она передвигалась по квартире в кресле-каталке, проворно вращая колеса руками. А в последнее время начала слепнуть и когда звонила, то плакала. Вера Степановна жалела Соню, понимала: ничем не может ей помочь, и от бессилия ругалась: