Иосиф Герасимов - Конные и пешие

— Я тебе уже сказал о Ворване.

— Да, я рада. Теперь значение лаборатории поднимется. Будет интересней работать. Но мне показалось… Ты не очень этому рад.

Виталий всегда знал: с Аней надо быть настороже, она многое определяла по интонации, значит, он утром что-то сказал не так, у нее возникли какие-то догадки, и поэтому сейчас поспешил развеять их.

— Нет, почему же! Все-таки отцу пришлось много для этого поработать. И, как видишь, не зря. Я вот что хотел тебя просить. Завтра Ворвань дает обед в «Праге». Он бы хотел видеть на нем нас с тобой…

— Он мне не сообщал этого.

— Ворвань передал приглашение через отца…

Аня посмотрела на него и рассмеялась, и Славик тоже рассмеялся, словно понял, о чем подумала мать.

— Слушай, Витя, кажется, ты разучился врать.

Он нахмурился.

— Я этого и не пытаюсь делать. Я вчера был у отца и…

— Вот это, конечно, мне трудно разгадать: кто придумал такой ход — он или ты? Кирилл Трофимович мне звонил сегодня. Вернее, я ему звонила, поздравила, а потом спустя час он сам позвонил, советовался, где лучше нам лабораторией отпраздновать это событие. Я взяла на себя труд договориться с нашей столовой. Я думаю, если бы он хотел меня видеть в этой самой «Праге», сам бы сказал об этом. Логично?

— Логично, — подтвердил Виталий, — если только считать, как считают многие, что мы с тобой разбежались навсегда. Ворвань проявил деликатность, но отцу он сказал… Хотел бы нас видеть у себя вдвоем.

— Наверное, ты плохо знаешь Ворваня. Он не из тех, кто заботится о личной жизни других. А ты что же, и в самом деле считаешь, что у нас всего лишь временная размолвка?

Он понял: если начнет сейчас спорить или возражать, то это кончится обычной ссорой, и он уйдет отсюда, ничего не добившись. Виталий машинально достал сигареты, но, взглянув на Славика, спрятал их в карман, ему трудно было высказать то, с чем он сюда пришел, и поэтому голос его дрогнул:

— Аня… Я прошу тебя… я умоляю… ты должна вернуться. Никогда… слышишь, никогда ничего подобного не повторится… Это осталось у меня от старого. Но надо же быть милосердной, людям прощают и не такое. Хотя бы ради Славика… Это сейчас он маленький, а потом… Потом ему трудно будет без отца. Я знаю, я видел ребят, которые выросли в семьях, где нет отцов. Они всегда в чем-то ущербны… И я не могу без тебя. Я готов сделать все, что ты захочешь… Конечно, я был кретином, когда пытался тебе угрожать, применять силу… Сейчас я умоляю тебя! Не просто прошу, умоляю…

По мере того, как все это Виталий говорил, он сам начинал верить в свои слова, ощущал пронзительную жалость к себе, это чувство было так остро — прежде Виталий никогда его не испытывал, — что он чуть было не всхлипнул.

— Я не могу без тебя жить… — прошептал Виталий.

Она смотрела на него удивленно, и он вдруг испугался: Аня сейчас усмехнется, и тогда он и в самом деле не выдержит, с ним что-то произойдет скверное, может быть, заболит сердце, а то еще, чего доброго, хватит удар; Виталий почувствовал, как у него кровь отхлынула от лица; наверное, он был бледен. Аня быстро посадила Славика на тахту и метнулась к двери, успев проговорить:

— Я сейчас.

Она вернулась с чашкой и темным пузырьком, накапала в воду капель; в комнате запахло валерьянкой, Аня протянула ему питье, сказала строго:

— Выпей.

Виталию захотелось выбить из ее рук чашку, заорать: «На кой черт мне эта гадость!» — но ничего он этого не сделал, покорно взял питье и единым глотком выпил, сморщившись от непривычного вкуса. Ему и в самом деле надо было успокоиться, он отвернулся к окну, небо было солнечным, и единственный красный листок на самой вершине старого тополя приметно трепетал в лучах.

Разговор не был закончен, Виталий еще ничего не добился, только жалость он услышал в ее голосе… А может, это и не так уж мало для начала? Все же он спросил:

— Ты что же, так ничего и не хочешь мне сказать?

— Я еще не знаю, что же именно я должна тебе ответить… Я не готова…

— Но ведь прошло столько времени… Ты все могла давно обдумать.

— Ты ведь тоже не сразу пришел с повинной.

В ее словах не было упрека, Анна просто размышляла вслух, и это его обнадежило.

— Но ведь я пришел. И готов все повторить сначала…

— Не надо, — сказала она спокойно. — Я поняла… Может быть, не все. — Она помолчала, взяла Славика на колени. — Я и сама сначала думала: все взорвалось во мне из-за девчонки. Я ведь брезглива… Но потом… Ты не сердись на меня, я должна сказать тебе правду… Потом я увидела, что у нас просто не было настоящей семьи. Вот ведь, Виталий, еще в чем дело.

— У нас была семья, — убежденно сказал он. — И вовсе не такая плохая. Разве нам плохо жилось? Или мы не понимали друг друга?

— Я все равно сейчас не смогу тебе объяснить, что я думаю. Это мне не по силам. И тебе тоже… чтобы понять… Когда-нибудь потом.

— Ну хорошо, — сказал он. — Может быть, мы все-таки попытаемся сделать первый шаг навстречу друг другу и пойдем завтра чествовать твоего завлаба?

— Я подумаю, — сказала она.

— Тогда я позвоню утром.

— Хорошо…

Виталий поднялся, боясь, что если задержится здесь, то сможет потерять даже то, пусть незначительное (да кто знает, незначительное ли?), что сумел приобрести в этом разговоре; склонился к Славику, поцеловал его и пошел к двери.

Он вышел из подъезда и облегченно вздохнул: все-таки ему трудно дался этот разговор. Отец оказался прав; впрочем, он всегда оказывается прав; теперь у Виталия была надежда, даже уверенность, что он сумеет вернуть Аню, важно было, чтобы в стене, которая отделяла их друг от друга, образовалась трещина, а она образовалась, он в это поверил.

Но он не знал, что Аня после ухода решила окончательно: ну вот, все с ним и кончено… Когда Виталий побледнел и чуть ли не всхлипнул, она испугалась, потому что прежде никогда не видела его таким, а потом ей стало жаль его, но то была жалость, основанная не на сострадании, а скорее на разочаровании; только теперь она явственно увидела, как безлик этот человек, привыкший действовать не по своей воле, а по жесткому отцовскому указу, и эта безликость прикрывалась самоуверенностью, а иногда и наглостью. Было время, когда она воспринимала Виталия как мужественного и решительного, а все это оказалось неправдой, и эта неправда сейчас открылась перед ней и вызвала жалость или, скорее всего, сожаление, приправленное горечью разочарования.

В этот вечер, когда он вернулся домой после поездки за город, он думать о Ханове не мог. Утром к дому подадут машину. Около трех часов езды — и он у Бориса. Сам он ему звонить не стал, попросил Лидочку, чтобы она предупредила директора о его приезде: пусть ждет.