Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Он подошел не спеша, сказал:

— Привет, Борис Иванович.

Ханов вздрогнул и сразу улыбнулся, эта улыбка мгновенно преобразила его лицо, сделав хитроватым, чуть насмешливым, уверенным в себе, — таким всегда он и был.

— Садись, Алеша, рад тебя видеть… Кофе, наверное, остыл. Взять еще?

— Не надо. — Алексей снял куртку, не стал ее вешать на вешалку, положил на диван, обитый искусственной коричневой кожей.

— Ну, что за слухи? — спросил Ханов, но тут же сам и ответил: — Впрочем, ясно. Так оно и бывает… Ну, хорошо, Алеша, я тебе все, как есть. Отец твой был у меня, ему поручил министр разобраться со мной. Ты ведь был в отъезде? А Петр уехал… Полагаю, из-за меня и уехал, решил проехать по заводам, чтобы и там все посмотреть, нет ли и у других такого. — Он отпил из чашки, сказал, как, бывало, говорил на оперативных совещаниях, подводя итоги, строго, четко: — Дом построил. Да, из огнеупора. Но купил его по той цене, что продает государство частным лицам. Выбракованные партии продают иногда. Короче, ничего незаконного сделано не было. А почему сыр-бор? Потому что делать этого я не должен был. Условия, при которых я строился, были недоступны тем рабочим или инженерам, которые хотели бы себе тоже дом поставить. Тут доля, и солидная, протекционизма есть. Никуда от этого не денешься. То, что сделает для меня директор Яковенко, он не сделает для других, потому что из директора превратится в снабженца частников. Вот здесь моя ошибка, за нее расплата.

Он говорил твердо, беспощадно к себе, жилы на шее его вздулись, шляпу он кинул на диван.

— Так что же вы… Борис Иванович?.. Что же вы, если знали, сами на себя петлю?..

Ханов хмыкнул, посмотрел исподлобья:

— А вот не знал… То есть, конечно, знал, но по отношению к другим. К себе как-то все это не относил. Нет, вовсе не думал: сойдет! Нет… А считал: столько лет я на такой работе, всего себя в нее вложил, скоро и уходить, так вот имею же я право кое-что сделать для себя. Просто даже убежден был, что имею право… Ведь все оформлял, за все платил свои деньги, ну, часть Леонида, но ведь нами заработанные и трудом нелегким. Да, так считал. И не боялся никаких попреков.

— Так в чем же дело?

— А дело в том, Алеша, что так считать, может, и есть самый большой грех. Живешь, живешь, столько лет командуешь многими людьми, стараешься вроде бы для них, для государства и сам не замечаешь, что потерял контроль над собой. Потерял, потому что поверил: заслуг у тебя много, а на мелкие грехи кто внимание обратит? Да ведь и не обращали. Слышал не раз не столько о себе, сколько о других: да ему можно, он директор или там еще кто. А почему можно? Вот в первую очередь-то директору-то и нельзя. А я это за собой недоглядел. Мне ведь, Алеша, перед тобой кривить нечего. С завода я ухожу. Больше мне на нем нельзя. Правда, вроде бы министр сказал: давайте оставим, коль Ханов сознает. Но я сам остаться не могу. Завтра кто-нибудь что-нибудь утащит или еще чего такого натворит, я его — на ковер, а он мне: да у тебя, дружок, у самого рыльце в пушку. Я был силен, Алеша, когда был чист. Тогда я и бояться никого не боялся. Уверен был: если пристанут, тут же носом ткну, ведь точно видел, где, кто и на чем мухлюет. Уйду на заслуженный… Что же, я, что мог, сделал. Горько, конечно, что так некрасиво уходить приходится. Но винить-то, кроме самого себя, некого.

Ханов еще отпил глоток из чашки, потом поставил ее на блюдце, задумчиво отодвинул от себя.

— Да, Алеша, — вздохнул он, — вседозволенность — вещь страшная. Отсюда многие беды наши. То, что меня этой ржавчиной зацепило, я себе простить не могу. Сколько сам против такого в драку лез! А драться с этим надо. Ведь далеко зашло… Вот с внучкой моей, Настенькой, что вышло? Ей четырнадцать. Вроде бы неплохо девчонка учится, а по литературе и русскому двойки да тройки. Маша, невестка моя, в школу ходит, говорит: учительница суровая. Тогда на нее Леня цыкнул: ты что, мол, не знаешь, как там порядок навести? Флакон французских духов, и все дела. Я посмеялся да уехал. А сегодня Маша мне рассказала. Купила она эти самые духи, понесла учительнице. А та, дура, руками всплеснула: «Это же надо, а я только что Настеньке двойку поставила!» Вот, если хочешь знать, откуда все беды начинаются. Дети же это видят, а если не видят, то знают от взрослых: такого-то и такого-то учителя умаслить надо. И умасливают. Так и в жизнь выходят с твердой убежденностью: за «так» ничего не бывает. Кого обманываем? Себя же и обманываем. А как на заводах крутятся, чтобы никого не обидеть, ты и сам знаешь. Привыкли кое-где по лужам топать и не замечаем, что грязь на штанинах налипла, да порой столько ее, что и шагать трудно… Но у меня к тебе дело, Алеша. Я ведь сам хотел тебе звонить, да ты опередил.

Ханов теперь поднял голову, откинулся на спинку дивана, спокойно смотрел на Алексея, видимо, высказал все, что думал, почувствовал облегчение и уверенность. Алексей понимал, как нелегко дался этот разговор Борису Ивановичу. Кто бы мог еще так себя судить? Отец? Да, отец бы мог, и мать тоже бы могла, но никто из них не сделал бы того, что сделал Борис Иванович, в этом Алексей был убежден. Что они добыли для себя за долгие годы? Да ничего. Живут в старой квартире, доброго ремонта сделать не могут — все некогда, да и передвигать шкафы матери — целая история; никакой дачи у них нет, мать, может быть, и не против была бы пожить на воздухе, но так, как живут отец и Алексей, — им просто некогда заниматься загородным хозяйством. Хорошо это или плохо? Да кто его знает; каждый строит свою жизнь как хочет и как умеет.

Алексей огляделся, можно ли курить, однако посетителей было мало, никто из них не дымил, но и запрещающих надписей не видно. Все же, соблюдая осторожность, достал сигареты, протянул Борису Ивановичу, но тот отмахнулся: не надо, мол.

— Так что за дело?

Борис Иванович почесал лысую голову, видимо, занервничал, сказал:

— Сам понимаешь, такой завод, в который столько вложено, в абы какие руки не отдашь. На директора пойдет Лубенцов, ты его знаешь. Ему сорок пять, он у меня прекрасным главным был. Да и директором будет — дай бог! Я в это верю. Петр со мной согласен. А вот то, что я тебе сейчас скажу, я еще никому не говорил. Речь о тебе… Когда-то я, Алеша, тебя звал к нам главным прокатчиком. Думаю, ты сделал ошибку, что не пошел. Но если сейчас не пойдешь к нам на главного, то сделаешь вторую ошибку. Нет, ты погоди, не перебивай… Ты столько помотался по командировкам, что знаешь и завод в целом, и его болячки, а то, чего не знаешь, наберешь. Да и Лубенцов поможет. Это я гарантирую. Предвижу, будешь артачиться, что, мол, отцовскую идею не довели до конца. Но я раньше и Петру говорил, и тебе скажу: никакая самая гениальная техническая идея полного порядка на заводах не установит. Да, он нашел точное звено: переоснастить заводы. И повел его хорошо. Очень все это нужно. Но мало. А почему мало, сам знаешь… Да и нельзя объять необъятное. А вот ты приди на завод, тебе дадут отличную возможность проявить себя. Твой-то отец именно на этом месте по-настоящему развернулся, раскрылся так, что и других удивил. Вот и двигайся по его следам… Ты мне сейчас не отказывай. Я вашу породу упрямую знаю. Потом спохватишься, поймешь разумность моего предложения, а менять своего слова не захочешь. Так что думай. А уж договориться в министерстве и с обкомом я смогу. Ну, вот и все… Ты извини, нам надо разбегаться…