Иосиф Герасимов - Конные и пешие

Алексей поднялся на лифте, прошел длинным кривым коридором к сектору. Когда он вошел в большую комнату — письменные столы здесь стояли тесно, прижатые торцами друг к другу, — все уже собрались, но еще никто не садился за отчет. Видно было, что ребята отоспались, привели себя в порядок, приобрели столичный вид, они старались забыть Засолье, тамошнюю свою напряженную жизнь и даже не вспоминали, как наконец размотали там этот жуткий клубок недоделок и пустили проклятый стан, дымили сигаретами, перебрасывались шуточками, и никто не спешил с отчетом. Алексей знал: их не надо торопить, каждый сделает свою работу и, чем быстрее сделает, тем скорее уйдет в отпуск, многие ведь и не отдыхали в этом году, а сейчас у них блаженные дни: надо оглядеться, надо понять, что к чему, получить в бухгалтерии деньги, наладить домашние дела; они явились нынче на работу больше для проформы. Алексей обошел всех, пожал руки; он сам отбирал в группу ребят, и далось это нелегко: кого нашел в институте, кого на заводе, а потом они долго притирались друг к другу, пока не возникло согласия; а они ведь такие разные, попробуй найди замену любому. Отец был прав, когда говорил: работников много, а специалистов мало, охотников же до такой скитальческой жизни и того меньше.

И все они жили ожиданием: скоро это кончится, понимали — они зачинатели нового дела, и стоит утвердить фирму, как все сделается иначе, работа их упорядочится и они будут не где-то сбоку припека при институте, а членами нового и очень престижного коллектива, и можно будет потом гордиться, что фирма эта начиналась с них. Но что-то долго, очень долго все это решалось в каких-то дебрях инстанций…

Алексей направился к своему столу, сел, закурил, и вот в это время к нему подошел Гоша Белозерский, сверкая новенькой, немыслимой красоты курткой — что-то бежевое с коричневым, — и, пригладив рассыпчатые светлые волосы, сказал:

— Слышал, шеф, про Ханова?

Он уже по ухмылке Гоши понял, что стряслось что-то нехорошее; мелькнуло: не слег ли? Ведь возраст уже. Но по тому, как лукаво смотрел Гоша и как примолкли в комнате, понял: тут другое, наверное, об этом и шла здесь речь до его прихода.

— Нет, не слышал. А что?

— Да, говорят, того… проворовался. Сынку дворец вроде бы под Москвой отгрохал из огнеупора.

Алексей чуть было не вскрикнул: «Не может быть!» Он знал, как любит отец Бориса Ивановича, да и сам относился к Ханову с уважением, приезжал вместе с группой к нему на завод, когда пускали новый стан, и именно там, у Ханова, им легче всего работалось без всяких срывов, все четко.

Да честней этого директора он и не знал, вдруг такие слухи!.. Гоша хоть и балаболка, но зря болтать не будет, тот же Белозерский сам, когда заводился с кем-нибудь из начальников, кричал: «Да вы бы у Ханова поучились!»

— Откуда сведения? — спросил Алексей.

— Да весь институт гудит, — ответил Гоша. — Тут с завода приезжали, я главного прокатчика видел. Говорю: «Что там у вас?» Отвечает: «Пока работает, но скоро уйдет. Может, и судить будут, кто знает». А мы-то думали у тебя узнать.

Вот оно что! Гоша намекал на отца, но тот как раз перед приездом из Засолья Алексея уехал; мать сказала — недели на две, а может, и больше, надо обследовать группу заводов. Алексей подумал: отец совсем измотался, вспомнил, каким видел его последний раз в Засолье, сказал об этом матери, та ответила с грустью:

— У него неприятности, Алеша.

— Какие?

Но она не объяснила, ушла на кухню. Алексей настаивать не стал, знал — она не скажет, потому что отец, видимо, запретил ей рассказывать сыну о своих делах. А сейчас… сейчас это все связалось…

— Это еще проверить надо, — хмуро сказал Алексей. — А так болтать…

— А ты и проверь! — чуть ли не с вызовом ответил Гоша.

Алексей оглядел настороженные лица ребят и сообразил: это важно для них, очень важно потому, что сейчас они все верили в честность и безупречность Ханова. Они многое знали, как мухлюют на других заводах, как приписывают; на многое нагляделись и становились злы, когда видели обман и хапужничество, потому что им хороший заработок доставался почти нечеловеческим трудом; всех честных директоров и других начальников они знали и прощали им многие неприятные черты характера, говорили: «Хоть и зазнайка, а честняга»; или: «Злюка, но в деле твердый, такому верить можно», и среди этих уважаемых ими людей как бы вершинное место занимал Ханов. И если он… Тогда что же, тогда кому верить? А они ведь знали: надрываются ради того, чтобы в цехах было чисто; будут прекрасно работать машины, давать отличный лист и вовремя, не станет приписок, ловкачества… К чему тогда они? Может быть, их вера была наивной, скорее всего что так, но все же это была вера в людей, в свою работу, в то, что она небесполезна.

— Я узнаю, — твердо сказал Алексей. — Скоро вернется Петр Сергеевич. А если нет, сам позвоню Ханову… Я все четко узнаю. А пока это только слухи. И не нам их разносить. Я бы попросил…

Больше он им ничего не мог сказать, но почувствовал, как образовалась в душе какая-то мрачная пустота, и Алексей знал — душа будет ныть, пока он не узнает всего.

У Ани было много хлопот. В коридоре уже давно повесили плакат с поздравлением Ворваня, а торжество в лаборатории назначено на сегодня.

Она сразу принялась за организацию вечера: кого-то отправила за цветами, ребята решили устроить «капустник», лаборантки потребовали, чтобы были танцы, и надо было притащить магнитофон с усилителем. В общем, дел набралось множество, ей казалось, они не успеют, но к пяти все было готово. Кроме работников лаборатории, были и приглашенные: из дирекции, руководители других лабораторий, и, когда вошел в столовую Ворвань, его встретили шумными возгласами, аплодисментами, а из усилителей рванул могучий марш.

Потом все пошло так, как и было задумано: говорились тосты, пели под гитару шутливые куплеты, посвященные Ворваню, ребята умело, но беззлобно его пародировали, и по всему было видно: он доволен чествованием, сидел, как всегда, в черном костюме, улыбка, открывающая крепкий ряд зубов, не сходила с лица, на шутки отвечал шутками. Аня сидела рядом с Андреем Бодровым, вместе с которым она окончила институт. Он держался важно, наливал ей вина, но, несмотря на замедленность его движений, вздернутый кверху подбородок, Аня заметила, как у Бодрова бегают глаза, словно он боялся пропустить что-то важное, и она спросила его:

— Ты что нервничаешь?

Бодров поправил галстук и спросил:

— Говорят, ты ушла от Виталия. Это правда?

Теперь она вгляделась в него внимательно: щеки Бодрова округлились, на лбу наметились залысины, — и она вспомнила, какой он был веселый, подвижный, когда они вместе пришли в лабораторию. Бодров быстро стал чуть ли не первым человеком у Ворваня, ему прочили выдвижение, так и случилось: год назад Бодров перешел в лабораторию Суржикова-старшего, а под началом директора работать почетно, это всем известно. Аня знала: у Бодрова двое детей, с женой он ладит, да и вообще у него все хорошо складывается; знала она, почему Ворвань направил его к Суржикову-старшему. Дело было не только в диссертации: Бодров для Ворваня человек надежный, доказавший свою верность, и через него Ворвань мог получать точную информацию о том, что делается в институте Суржикова.