Анатолий Петухов - Люди суземья

— Обождите, так же невозможно! — раздался голос Василия Кириковича.

Ваня остановил лошадь, оглянулся. Василий Кирикович осторожно преодолевал вязкое место.

— Чего боитесь-то? — крикнул Ваня. — Лошадь прошла, мы прошли... Впереди не такие болотины будут.

Герману же вдруг вспомнилось, что именно так, тщательно выбирая, куда поставить ногу, шел отец по загроможденной, залитой цементом и битумом территории строящегося завода (было однажды, отправляясь «на объекты», Василий Кирикович взял с собой и сына: решил показать размах стройки). Отца сопровождала целая свита — начальник строительства, инженеры, прорабы. Те шли по сторонам, подсказывая Василию Кириковичу, где лучше пройти, а сами пробирались по трубам, ступали в битум и при этом на лету ловили каждое замечание, с готовностью обещали «поднажать», «ускорить», «улучшить»...

Тогда, наблюдая все это, Герман был преисполнен чувством гордости за отца и втайне сам желал когда-то вот так же приехать «на объект» и так же пройтись с достоинством, осторожно, оберегая себя от малейшей случайности и мимоходом отдавая распоряжения... Теперь же беспомощность отца, его излишняя осторожность не вызывали в душе ничего, кроме жалости.

— Поедем? — нетерпеливо сказал Ваня.

— Надо подождать, — Герман закурил.

Василий Кирикович подошел, тяжело дыша. Стер с лица грязь и пот, сказал раздраженно:

— Ведь хорошо помню: на этой трясине была гать. И песком засыпана. Куда все подевалось?.. Даже присесть не на что.

— А чего садиться? Болотину перейдем, там и отдохнете. Как раз шесть километров будет.

— Сколько? — Герман недоверчиво взглянул на Ваню.

— Шесть. На горушке и столбик еще стоит.

— Ну и ну!.. — Герман покачал головой. Ему казалось что позади осталась по крайней мере треть пути. А если только шесть километров, значит, впереди еще пять раз по стольку! Это, пожалуй, многовато...

Ваня шевельнул вожжой, чмокнул. Лошадь тронулась.

— Ты, Гера, поосторожней, — предупредил отец, увидев, что сын быстро зашагал за повозкой. — Настил-то, видимо, в болото засосало. Попадет нога между бревен — вывихнуть можно.

Герман не отозвался. Он шлепал по грязи, стараясь ступать след в след за Ваней. Он видел, как на брезент, в который были завернуты вещи, из-под копыт лошади брызгала темная жижа, как волокуши то приподнимались, попадая на бревно, то глубоко врезались в грязь, и удивлялся предусмотрительности Вани, взявшего брезент, и изобретательности людей, придумавших столь примитивный экипаж, незаменимый в условиях бездорожья.

— Много ли будет такой дороги? — спросил он.

— Четыре болотины.

— Порядочно.

— Да еще семь бродовых ручьевин.

— Чего? — не понял Герман.

— Ручьи, говорю, еще будут! — громко, думая, что Герман не расслышал, повторил Ваня. — Без мостов. Мосты-то сгнили. А один ручей — с мостиком.

— Ты что, не первый раз тут едешь?

— Конечно! Первый раз дак папка и не отправил бы. Я уже по два лета туристов в Ким-ярь возил.

— А зачем они туда ездят?

— Туристы дак!.. Озерины смотрят, рыбу ловят...

За болотом, на пригорке, поросшем старыми осинами, они остановились. Герман подошел к волокушам, потрогал веревку.

— Придется развязать, — сказал он. — Надо термос достать. Отец кофе пить будет.

...Уже второй час Ваня ее возле Мальки, обмахивая ее березовым веником, — оберегал от оводов, а Тимошкины, казалось, и не думали двигаться дальше. Герман спал, уткнувшись лицом в траву и укрыв голову полотенцем, а Василий Кирикович лежал на обочине в тени осинника и то ли дремал, то ли думал что-то. Ваня не решался беспокоить его напоминанием, что время идет и пора уж трогаться в путь. Он надеялся, что Василию Кириковичу надоест смотреть на эту бесконечную ходьбу вокруг лошади и он сам догадается, что отдыхать довольно.

Но Василий Кирикович не видел ни лошади, ни Вани. В мыслях он был в далеком сорок пятом году, когда вернулся с военной службы. Только один месяц пожил он тогда в родительском доме, но и месяц тот показался ему годом: за Уралом, в Северном Казахстане, ждал его друг Карп Семенович Деревянко, подполковник медицинской службы. Впрочем, только ли друг? У Деревянко была взрослая дочь, и фотографию ее Василий Кирикович уж давно носил в кармане кителя, у сердца.

Если бы он сказал тогда отцу о своих тайных надеждах, тот, может быть, лучше понял бы причину поспешного отъезда сына. Но отец ничего не знал и рассуждал по-своему: сын — большой человек: с войны пришел майором, так разве ж останется дома?..

Для отца тот месяц пролетел, как день, и, провожая сына, он просил только об одном — не забывать родную сторонку.

Они ехали тогда в такой же знойный июльский день по этой самой дороге. Тощая лошаденка еле-еле тащила большую двухосную телегу. Это раздражало Василия Кириковича, но утешало отца: какой-то лишний час он побыл возле сына. В Сарге, прощаясь, отец сказал:

— Хоть письма чаще пиши. Сам-то уж, чую, не приедешь из этакой дали...

По щекам отца текли слезы, и, чтобы успокоить его, Василий Кирикович пообещал:

— Что письма! Каждый год в отпуск приезжать буду!

Разве мог он думать тогда, что обратная дорога выпадет только через двадцать пять лет?..

Сначала семья — с малыми ребятами в такую даль не поедешь, — потом заочная учеба в вузе и стремительный взлет по служебной лестнице от директора небольшого завода до управляющего крупнейшим строительным трестом, учеба жены в ординатуре... и закрутилось!

Лет десять Василий Кирикович, кажется, вообще не помнил о Ким-ярь и о своей деревне Лахте. Однако связь со стариками поддерживал: слал им на праздники открытки, а домработница Даша, тихая и исполнительная, по его распоряжению время от времени отправляла в Лахту посылочки или деньги.

Из Лахты, тоже очень редко, приходили коротенькие письма, написанные соседкой Нюрой Маркеловой, поскольку отец и мать были неграмотны. Кроме обычных поклонов, в этих письмах перечислялось, кто приезжал в Ким-ярь в отпуск, да кто еще, говорят, собирается наведаться в родные места. О себе старики сообщали неизменно одно и то же: «Мы покуда, слава богу, живы-здоровы, и дома все ладно». Мысль навестить родину пришла Василию Кириковичу прошлый год, когда он оформился на персональную пенсию. Оказавшись без дела, он сначала так, от избытка досуга, стал вспоминать свою деревню. Большая, дворов полсотни, не меньше, она раскинулась по высокому берегу озера Ким-ярь; за деревней — поля да пожни с опаханными одиночными деревьями да островками собранного камешника.

В памяти, как из редеющего тумана, вырисовывались подробности: родной дом, приземистый, широкий, стоит лицом к озеру, берег под крежом [1] Обрывом. песчаный и чистый, там хорошо было купаться.