Анатолий Петухов - Люди суземья

У Василия Кириковича отлегло от сердца: отец и мать всегда отличались добротой, и ничего удивительного, что они пригрели этого дряхлого, может, совсем одинокого старца.

Подъехали к крыльцу, остановились.

— Ке́дак жо, Ва́нийхут, тойдь? [4] Кого же, Ванюшка, привез? — спросил старик.

Ваня, привязывая лошадь к изгороди, весело отозвался:

— Есэ и́чийж по́йгат эд ту́ндиштанд! [5] Неужели своего сына не узнал!

Кирик Савельевич сидел на лавке, размазывая по лицу слезы и бессвязно восклицал по-вепсски:

— Пришел, на родимый берег пришел!.. Дай-ко на тебя посмотреть, сыночек! Господи!.. Думать забыл, ждать устал, а ты... Вспомнил, пришел! Теперь с легким сердцем помру...

Акулина Матвеевна, высокая сухая старуха, причитала в голос. Она кидалась то в объятия сына, то спешила к внуку, дрожащими пальцами поворачивала к себе его лицо, пытаясь разглядеть, но слезы мешали. Она терла уголком платка покрасневшие глаза и вновь бросалась к сыну. Наконец, будто опомнившись, схватила самовар и выбежала на крыльцо.

А Герман как сел у порога на табуретку, так и сидел оглушенный.

Ни дома, ни в пути он не утруждал воображение экзотическими картинами отцовской родины и деда с бабкой совершенно не знал. Но в нем жило как-то само собой сложившееся представление о том, что такое вообще дедушка и бабушка. Пусть иноплеменные и иноязычные, но все равно непременно невысоконькие, опрятненькие, седенькие, с румяными улыбающимися лицами, с ласковыми хитроватыми глазами; на уме у них одни шутки да прибаутки, и живут они в домике маленьком, но уютном и светлом...

Со страхом и невольной брезгливостью смотрел он на костлявого, с бельмом в левом глазу старика в длинной, почти до колен рубахе с замусоленными свясточками на вороте. Он боялся взглянуть, но все равно видел его полуоткрытый блеклый рот с длинным желтым зубом, видел тонкую, серую от морщин шею, отросшие и спутанные космы на голове неопределенного пепельного цвета.

Не менее тяжкое впечатление производила на него изба с низенькими тусклыми оконцами. Стены, некогда оклеенные газетами, изъедены мышами, рыжи и голы, некрашеный пол сер, половицы — одна выше, другая ниже. На коричневом потолке широкие щели, и оттуда свисают какие-то тряпки. Большая печь, занимающая четверть избы, облупилась, осела, продавив пол.

Длинные, во всю избу лавки вдоль стен, старинный стол грубой работы, такой же древний шкап с одной дверкой, ржавая, перевязанная проволокой железная кровать в углу да три табуретки с прожженными сиденьями — вот и вся мебель.

И тяжелый дух нежили, запах плесени и чего-то гниющего...

Герман вытащил из кармана сигареты и, шатаясь, вышел на крыльцо.

Пока грелся самовар, старики понемногу приходили в себя. Савельевич нарядился в новые хлопчатобумажные штаны в полоску и в синюю сатиновую рубаху — это был неприкосновенный наряд для погребения, но по такому случаю старик нарушил древний обычай. Матвеевна тоже надела неношеный цветастый сарафан, повязала на голову повойник, подмела пол, выскребла и вымыла столешницу. Герман и Ваня внесли в избу чемоданы, рюкзаки.

— Рассказывай, Васенька, как вы там живете-то? Чего же Га́люшку-то не привезли? Хоть бы я невестку поглядела! — по-своему говорила Акулина.

— Ты бы, мама, по-русски...

— Ой, дура я старая!.. Ты, поди, и говорить по-нашему забыл! — и громко, будто Василий Кирикович сказал, что недослышит, спросила: — Женку-то, говорю, чего не взяли сюды?

— Куда ей в такую дорогу!..

— И правда... А внученька-то, Светушка, поди, большая?

— Светлана замужем.

— Ой-ой-ой! Поди-ко ты — замужем!.. А сам на старой работе али где?

— С прошлого года на пенсии.

— На пензии? — удивился Савельевич. — Неужто годы вышли?

— Вышли. Для меня — вышли.

— Дак велика ли пензия?

— Не обижусь. Персональная.

— Неужто как у Митрия?

— У какого Митрия? — не понял Василий Кирикович.

— Да у Маркелова-то, у Ванькиного-то батька.

— Я не знаю, какая у него пенсия, — пожал плечами Василий Кирикович. — У меня — персональная, союзного значения.

— Во, во! — закивал Савельевич. — И у Митрия эдакая. Он ведь, Митрий-то, революцию делал, царя спехивал, с самим Лениным на беседе бывал! Как в Москве бумаги об нем нашли, так и дали ему эту пензию, большую пензию!.. Ежели у тебя такая, дак жить можно...

Акулина не без труда подняла на стол латунный самовар с прозеленью возле крана и ручек, достала из шкапа три граненых стакана, поставила посреди стола блюдечко с мелко-мелко наколотым сахаром, внесла из кухни половинку ржаного хлебца. Василий Кирикович спохватился, стал открывать чемоданы.

— Дай-ка, мама, тарелок!

— Тарелок? — Акулина растерялась. — Дак нету тарелок!

— Блюдо, блюдо неси! — подсказал Савельевич.

Акулина метнулась в кухню, вылила из алюминиевой миски вчерашний картофельный суп в чугунок, сполоснула, вытерла передником и поспешно подала сыну.

— Это — блюдо?

— А другого, Васенька, нету.

— Сбегай к Маркелам! — посоветовал старик. — Позови чаевать, а заодно и стаканов спроси да тарелок. Вилок бы еще...

— Не надо, — остановил ее Василий Кирикович. — Маркеловых пригласим вечером. Сначала посуды купим, а то... неудобно.

— Посуды? Где ты ее купишь? — воскликнула мать. — Ведь магазина у нас нет!

— Как? Во всем Ким-ярь нет магазина?

— Какая магазина, ежели людей нету? — вздохнул Савельевич. — Наши в Хийм-ярь уехали, сарьярские — в Каскь-оя, хабъярские — на Оять.

— В Хийм-ярь?.. — слабой искоркой что-то вспыхнуло в памяти. —А где это Хийм-ярь?

— Далёко!.. У Онега. Боле сотни верст отсюль будет.

— Да, да, припоминаю. Было от вас такое письмо. О каком-то переселении... Но неужели все уехали?

— Все, Вася. Остались такие, как мы, да и тех мало. А с семьей одни Маркелы на всю волость.

— И деревни пустые?

— Пустые. Видел, какая Лахта стала? Так везде. Двенадцать годов осенью будет, как пустые.

— Как же вы тогда живете? Коровку-то хоть держите?

— Что ты, Васенька! Какая с нас коровка? — отозвалась мать. — Девятый год никакой животинки. Картошку ростим, дак и ту Маркелы пособляют и садить, и копать... Я-то еще брожу, а батько, считай, только на крылечко и выходит...

Больше Василий Кирикович ничего не спрашивал. Он молча принялся выкладывать на стол колбасу, консервы, фрукты, конфеты.

Что может быть приятнее после долгой изнурительной ходьбы испить свежего чаю и свалиться на охапку душистого сена в сумеречной прохладе деревенского сарая! Еще покачивалось кольцо на сарайной двери и тихо позвякивала приклепанная к нему медная цепочка, а Василий Кирикович и Герман уже спали мертвецким сном. Старики же, едва гости ушли на покой, держали между собой совет.