Анатолий Петухов - Люди суземья

Бывало, истопит Нюра баню, зайдет к Тимошкиным, скажет: «Сходите-ко, помойтесь да попарьтесь, а я той порой хоть в избе у вас приберу да вымою!» — «А зачем? — уныло ответит Савельевич. — Нам и так ладно. Ты уж, Нюра, не тревожь нас...»

И вот теперь, когда Акулина ушла к Маркеловым, Кирик Савельевич долго оглядывал избу. Он будто впервые увидел всю убогость своего жилища, груды пыльного хлама в углах и на полках, который копился годами. Он принес из сарая плетеный кузов, поставил его посреди избы и с радостным остервенением принялся швырять в него все лишнее, истлевшее, источенное мышами. Пыль поднялась — до потолка!

Акулина, возвратившаяся от соседей, открыла дверь да так и замерла — испугалась, что дед на радостях тронулся умом.

— Чего стала? Пособляй! — прикрикнул на нее Савельевич. — Все выкинем, чтобы это барахло настроенье Василью не портило, чтобы в доме было, как у людей, чтобы... — он, размахнувшись, бросил в кузов кирзовые сапоги с отопревшими подошвами.

Вслед за Акулиной в избу вошла Люська Маркелова, тоненькая рослая девчонка. В охапке она держала большую кипу газет.

— Дедо! Ты сильно не пыли, — сказала она строго. — Я стены оклеивать буду.

Савельевич просиял.

— Айда Люська, ай да молодец!.. Да втроем-то мы... — он потряс бородой, не находя слов. — До чего жить охота стало!..

...К вечеру изба Тимошкиных преобразилась: посветлела, и даже низкий потолок будто стал выше. У печки, обмазанной белой глиной, жаром блестел самовар. Нашлись и занавески на окна, и домотканый половик к порогу, и стекло к десятилинейной лампе.

Савельевич, удовлетворенный, сидел у раскрытого окна и аппетитно курил самокрутку. Акулина жарила на тагане рыбу.

Старик с прошлой осени не ходил к соседу — был слаб, а тут почувствовал силу и мучительно думал, какое бы найти заделье, чтобы наведаться к Маркеловым и поделиться с ними радостью, распиравшей душу. Конечно, через час-полтора Маркеловы сами придут в гости, да это ведь больно долго ждать! До той поры еще в баню надо сходить... И вдруг старика осенило.

— Придется мне, матка, до Маркелов дойти, — сказал он озабоченно.

— Почто?

— Пусть-ко Митрий волосье постригет. А то неловко, оброс, как батюшко. Перед баней-то как раз бы хорошо.

— Ладно. Поди. Только, смотри, потихоньку!

— Да я уж тихонюшко!.. — обрадовался старик понятливости и уступчивости жены.

Вот и в дом Тимошкиных пришел праздник.

Василий Кирикович, взволнованный и улыбающийся, сидел, как и положено, в красном углу и смотрел то на отца, то на мать. В эти минуты он чувствовал себя счастливейшим человеком. Пусть тяжела и долга была дорога к отчему дому, но тем желанней этот отдых, тем полней радость, тем приятней сидеть вот так между отцом и матерью в родном доме, в том доме, где появился на свет и рос.

За столом было оживленно, как бывает всегда в деревенских семьях при наезде долгожданных гостей, и разговор велся самый что ни на есть бесхитростный. Акулина Матвеевна уже второй раз сообщала Нюре Маркеловой, дородной крупной женщине с добродушным широким лицом, о том, как накануне молилась за сына и его семейство и как утром, едва затопила печку, уголь так и скочил прямо в подол.

— А это верная примета, что гости будут! — забываясь, говорила она по-вепсски.

Савельевич же рассказывал Митрию Маркелову, маленькому старичку с ясными, как у ребенка, глазами, недавний сон: будто он, Кирик, выйдя на крыльцо по нужде, увидел на озере большой белый пароход, и будто этот пароход плыл прямёхонько к лахтинскому берегу, и много света было от него вокруг.

— Я и не знаю теперь, сон ли то был, а может, видение? — растерянно говорил Кирик, заглядывая в лицо Митрия. — И все гадал: перед какой радостью эдакое привиделось? А на-ко вот, сын приехал!..

Василий Кирикович вглядывался в лицо своего отца, и ему казалось нелепым и странным, как он мог в первый момент встречи не узнать его. Слов нет, отец очень постарел и как-то усох, сжался за эти четверть века, поседела его голова. Но высокий лоб, если поубавить морщин, — прежний, и брови те же, густые и кустистые, и крупный прямой нос, и широкие скулы...

«Нет, это просто замечательно, что мы здесь, что мы, наконец, вместе!» — мысленно заключил он и глянул на сына. Герман сидел рядом с бабкой, опустив голову, и вяло ковырял вилкой жареную рыбу. Брови Василия Кириковича чуть сдвинулись. На какой-то миг он представил себя на месте сына и понял: Герману одиноко и скучно за этим столом. Если б еще говорили не по-вепсски... Он взял вилку и постучал по стакану. Сразу стало тихо.

— Я бы попросил всех говорить по-русски, — извиняющимся голосом сказал Василий Кирикович.

Нюра виновато опустила глаза, Савельевич и Акулина пришибленно сникли, а дед Митрий удивленно спросил:

— Неужто, Васька, ты напрочь забыл наш язык?

Такое обращение покоробило Василия Кириковича, но он не подал виду, сухо ответил:

— Дело не во мне. Здесь еще и Герман.

— Ну, ну, — закивал Митрий. — Понимаю. Только хочь по-русски, хочь по-татарски, а молодому со стариками сидеть, что с нелюбой под венцом стоять!

«Не у тебя ли мне спрашивать, где сидеть и что делать?» — уязвленно подумал Герман.

Наступило неловкое молчание. Все сидели понуро, и лишь Иван Маркелов невозмутимо хлебал деревянной ложкой уху.

— Да, жизнь все-таки интересная штука, — задумчиво сказал Василий Кирикович, желая как-то. сгладить неловкость, вызванную последней фразой Митрия Маркелова. — Я всегда считал, что наши ким-ярские места лучше саргинских — богаче озерами и лесами, живописнее. И тем не менее Сарга поднялась, отстроилась — теперь ее не узнаешь! — а Ким-ярь опустело... Просто удивительно!

— В Сарге земля лучше, — вступил в разговор Иван. — Стянул колхоз все деревеньки в одно место, обзавелся тракторами да комбайнами — и пошло дело.

— Хорошо. А почему здесь так не сделали? Деревенек по нашим лесам тоже немало раскидано.

— Деревень много — земли нету.

— То есть как — нет земли? — не понял Василий Кирикович.

— А так. Какая это земля? Слезы одни. Кафтанные заплатки... Пока на войне не побывал, и я не знал, что такое настоящая-то земля, не ведал, какая она есть. А прошел Белоруссию, Украину, Польшу, Германию — насмотрелся. Ох, какие есть на свете зе́мли, какие поля!.. Сутками бы на тех полях работал. И все мечтал: останусь жив, уеду на Украину — пускай душа тешится.

— Почему же не уехал?

Иван грустно улыбнулся.

— Видишь ли, в народе говорят: хилое дитя сильней к сердну прикипает. Так и у меня вышло. Вернулся домой, а здесь — разруха, бабы на тощих лошаденках по тем кафтанным заплаткам за плугом ходят, у Нюрки моей — невестой еще была — ладони от мозолей заскорузлели, а батько на работе до того изошел — кожа да кости... Ну куда я поеду?! Худа земля — камень на камне, и родит мало, однако своя, до боли сердечной родная. Вот и остался. Принял Лахтинскую бригаду, да так и тянул эту упряжку до переселения.