Анатолий Петухов - Люди суземья

Высокий березняк, что тянулся вдоль скошенных полей, звенел голосами птиц. От него пахло росным разнотравьем, муравейниками, спелой земляникой и еще чем-то медвяным и сладким. Василий Кирикович свернул в лес, прошел немного, остановился. Он смотрел на эти белые, устремленные в небо, прямые, как свечи, стволы берез, и в сознании его исподволь возникало странное видение: белый-белый снег, каряя лошадка, запряженная в дровни, на дровнях — отец в рыжем нагольном полушубке, за спиной у него, под сыромятным ремнем, сверкает отточенным лезвием топор, а в задке дровней на охапке сена — парнишка лет десяти, в серых подшитых катаниках, в суконной, на вате тужурке и в большой не по голове шапке; руки, чтобы не зябли, засунуты глубоко в рукава; а по-за дорогой куда-то назад уплывают скирды необмолоченного хлеба и стога́ с большими снежными шляпами на макушках, потом — кусты, молодые березки и елки... Какая долгая была тогда езда за дровами! Уезжали из дому еще в предрассветных сумерках, а возвращались с возом уже в темноте, когда в Лахте желто светились окна.

Василий Кирикович вздохнул и побрел березняком вдоль полей в обратную сторону. То тут, то там меж берез зеленели малинниками небольшие каменные островки. На некоторых островках малина почему-то не росла, и камни покрылись бархатистым зеленым мошком. Василий Кирикович не сразу понял, кому и зачем понадобилось собирать камень в лесу, а потом вдруг сообразил, что эти березы поднялись на бывших полях. Ну да, конечно! Эта земля когда-то пахалась, и на таких вот каменных островочках среди полей он мальчишкой собирал первую землянику. А еще земляника рано поспевала на Тишкином запольке... Он живо вспомнил маленькую круглую полянку среди молодого сосняка, полянку солнечную и теплую, наверно, потому, что лахтинские ребятишки бегали туда только в хорошую погоду. Там они жгли костры, копались в мелком желтом песке, пекли на углях картошку и грибы... Тишкин заполек был где-то в этой стороне, но где именно, Василий Кирикович вспомнить не мог.

Он снова вышел на опушку и направился к Сохтинской дороге, страстно желая увидеть, найти хоть что-нибудь знакомое, уцелевшее в неизменном виде за последние десятилетья. Но всё: и эти поля, и одиноко растущие на них старые деревья, и этот лес — решительно всё было настолько неузнаваемо, что он ни о чем не мог сказать: вот это я помню, на то дерево я залезал, здесь я сидел!..

По всему окрайку леса до самой Сохтинской дороги также не встретилось ни единой тропы. Василий Кирикович с горечью подумал, что теперь он не смог бы найти путь не только к дальним лесным озерам, но даже и к хорошо запомнившемуся озерку Ситри-ярвут, до которого и всего-то полтора километра от Лахты.

Помнилось, что тропка на это крохотное озерко тянулась мимо гумна с большущим зеленым колесом конного привода. Но гумна не было.

«А может, то гумно теперь стоит в лесу? — подумал Василий Кирикович. — Ведь лес-то приблизился... Но где его будешь искать?..»

Сохтинская дорога, в прошлом широкая и пыльная, за что ее называли Белой дорогой, густо заросла травой и мелким ольховником. Василий Кирикович прошелся по ней немного, поражаясь все теми же необратимыми изменениями, которые произошли здесь, и грустный и разочарованный возвратился в деревню. Он испытывал состояние человека, жестоко обманувшегося в чем-то большом и важном. Да, в сущности, так оно и было: он шёл на свидание с землей своего детства, но свидание это не состоялось — земля преобразилась, время бесповоротно стерло с нее те давние приметы, которые хранились в памяти...

Под окнами дома, развесив на изгороди старые сети, копошился Савельевич. Он пытался из отживших век снастей соорудить нечто пригодное для рыбной ловли. Василий Кирикович устало опустился на завалинку и долго смотрел, как отец непослушными пальцами продергивает в ячеи суровую нитку.

— Чего, Вася, молчишь? Расскажи, куда ходил, чего поглядел?

— А представь себе, прошелся вокруг полей и решительно ничего знакомого не увидел. Все так изменилось — поверить трудно. Нигде ни одной тропки! А лес какой вымахал!.. Даже Белая дорога и та заросла.

— Правда, Вася, правда, — покачал головой старик. — Ладно, Маркелы поля выкашивают, а то бы лес в самую деревню пришел, — он помолчал. — Земля, она, вишь ли, быстро обличье свое меняет, не то что вода. Вода всегда одинаковая. Взять хоть наше озеро. Сколь помню, таким оно и было. И через сто годов таким останется.

— Это верно, — согласился Василий Кирикович. — Я, когда сюда ехал, все думал, что мы с тобой еще побываем на лесных озерах. Очень уж хотелось мне показать их Герману.

Савельевич отложил сеть, сел на завалинку рядом с сыном.

— Простился я, Васенька, с теми озерами... Навек простился! А вы — чего же? Вы побываете... Помнишь, на Вешким-ярь, на лудах, каких окуньев таскали? По кошелю за утро.

— Помню. А что толку? — с горькой отрешенностью произнес Василий Кирикович. — Не хочу себя обманывать: без троп и дорог мне не найти тех озер. И Вешким-ярь не найти.

— Даром, Вася, не расстраивайся! — Савельевич положил руку сыну на плечо. — Бог с ними, с лесными озерами. Душу-то отвести и на своем озере можно.

— Это, конечно, так. А все равно — грустно...

Сияло полуденное солнце. Разомлевшее от зноя озеро рябило мерцающим светом. В недвижной раскаленной сини лениво кружили желтоклювые чайки.

Заложив руки в карманы брюк, Герман одиноко брел по берегу. Настроение было скверное. Чего только не говорил отец, когда собирались в эту поездку! Там молодежь до сих пор пляшет под гармошку кадриль и устраивает лодочные гулянья на озере, там рыба клюет — только успевай забрасывать удочку, а уж о грибах и ягодах говорить нечего; а какая природа, какие леса и озера — вторая Карелия!..

Природа... Но он не Робинзон наслаждаться этой природой в одиночку!..

«Знать бы, что придется жить среди стариков, уговорил бы кого-нибудь из друзей составить компанию, — подумал Герман, но тут же возразил себе: — Впрочем, какой толк? Все друзья, как и он сам, до мозга костей городские. С ними хорошо лазить по темным закоулкам парков, толкаться на танцплощадках, устраивать пикники. А здесь?..» От этих мыслей стало еще тоскливей.

Вдали, на песчаной косе, снежно белея, отдыхали чайки. Герман набрал горсть камней и стал осторожно подбираться к птицам. Но те, заподозрив недоброе, одна за другой начали взлетать.

— Тоже соображают! — Герман швырнул камни в прибрежные кусты.

Затрещали, затараторили потревоженные столь бесцеремонным вторжением дрозды. С ошалелыми криками они вылетали из густой зелени, но, будто опомнившись, снова ныряли в кусты и еще долго гомонили, перекликаясь между собой.