Анатолий Петухов - Люди суземья

А сам?.. Оказался в новых условиях, столкнулся с людьми иного образа жизни — и день ото дня все явственней ощущает зыбкость своего положения, вынужден изменять своим привычкам. Там он легко находил общий язык с девчонками своего круга: угостил дорогой сигаретой, сказал два-три щедрых комплимента, сводил в ресторан — и благосклонность обеспечена. А здесь все по-другому, все не так, на первый взгляд — проще, на деле — многократно сложней...

Герман возвратился домой, когда совсем смерклось. Отец ждал его на крыльце.

— Посидим? — предложил Василий Кирикович и отодвинулся на край верхней ступеньки. — Вечер сегодня хороший. И комаров нет.

— Вечер-то хороший... — хмуро отозвался Герман.

— А что?

— Ничего... Ты почему обманул дедушку и бабушку? Ты же обещал им прийти!

Василий Кирикович встревоженно вскинул брови.

— Там был обо мне разговор?

— Не в разговоре дело. Не хотел идти, не надо было обещать. Они весь день только и оглядывались сюда, всё тебя ждали.

— Понимаешь, я прилег отдохнуть и уснул.

— Ты спал, а они — плакали.

— Плакали?

— Конечно. Ты думаешь, им приятно? В общем, сам перед ними оправдывайся, — и Герман направился в сарай.

Василий Кирикович последовал за сыном.

— Нет, ты все-таки скажи, что они обо мне говорили? — допытывался он.

Герман молчал. Ему вдруг вспомнилось все: и хватающий за сердце плач старушек, и страшное — просить помощи у мертвых, и скорбные лица деда и бабки, много-много лет проживших в одиночестве. Глухое раздражение на отца полыхнуло в его душе. Захотелось высказать все, что он понял здесь, в Лахте, что открылось ему в этот необычный тяжелый день. Он лег на матрац, закурил.

— Я жду, — прозвучал в темноте голос отца.

— Хорошо. Я скажу. — Герман затянулся, и красный огонек сигареты на несколько мгновений осветил его возбужденное лицо. — Тебе не приходило в голову, что все, кто здесь живет, считают дедушку и бабушку брошенными тобой, забытыми?

— Этого не может быть! — дрогнувшим голосом воскликнул Василий Кирикович, но тут вспомнил недвусмысленный намек Митрия и добавил: — Так может думать только старик Маркелов. Но что он знает о нашей жизни? Мы же всегда поддерживали со стариками связь.

— Какая связь?! Всего месяц назад ты говорил: у них коровка, кабанчик, десятка два кур, полный огород овощей, дед мешками ловит рыбу. А что оказалось?

— Кое в чем я действительно ошибся. За эти годы многое изменилось, и впредь мы им будем помогать больше. К тому же, как только мы приехали, я дал им денег.

— Не в деньгах дело. Старухи, которые плакали сегодня, тоже, наверно, получают от своих детей подачки, но все равно они брошены! Кто не брошен, те доживают свою жизнь с сыновьями и дочками, по-человечески.

— Не надо горячиться, — Василий Кирикович опустился рядом с сыном на свой матрац, заложил руки под голову. — Поговорим спокойно. Ты слишком взвинчен и не отдаешь отчета словам. Если бы отец и мать сообщили мне, что им плохо живется, что они желали бы переехать к нам, я бы с радостью перевез их к себе. Но они никогда не жаловались, никогда не просили помощи! Вообще для человека, всю жизнь прожившего в деревне, город тесен. Тебе, конечно, это трудно понять, но они привыкли к свободе, к этому чистому воздуху, к зелени, к соседям...

— К заброшенности, обреченности... Кстати, они и не надеялись на тебя. Если им было трудно, они шли на кладбище и просили помощи и совета у своих мертвых родственников.

Василий Кирикович понял, что продолжать разговор бессмысленно.

— Ладно, Гера. Оставим это. Ты уже начинаешь говорить глупости. Тебе просто надо отдохнуть и успокоиться. Поговорим лучше в другой раз, — и Василий Кирикович вышел на крыльцо.

Быстро темнело. Трещали кузнечики. На озере сонно вскрикивала какая-то птица.

Василий Кирикович опять сел на верхнюю ступеньку, положил сцепленные руки на колени, задумался.

Дома, в городе, размолвки с сыном бывали довольно часто. Вспыльчивый по характеру, Герман в таких случаях не особо заботился о форме выражения своих мыслей, дерзил и мог наговорить много обидных слов. Но те размолвки обычно возникали на совершенно иной почве: сын стремился к самоутверждению, отстаивал свою индивидуальность и право на самостоятельность, защищал взгляды и мораль своих друзей, доказывал жизненность новых мод и увлечений — словом, шел в наступление только тогда, когда вопрос прямо или косвенно затрагивал его личные интересы. На этот же раз никакого покушения на его интересы не было, и тем не менее — такой эксцесс!..

Самое неприятное заключалось в том, что сын, видимо, не самостоятельно пришел к этим нелепым выводам и обобщениям. Скорей всего, он повторял чьи-то слова. Но как могли эти старики, собравшиеся на свой шабаш, обвинить его, Василия Кириковича Тимошкина, нравственнейшего человека и примерного семьянина, в том, что он забыл своих отца и мать?! Какое чудовищное измышление! А что они понимают, что знают о его жизни? Разве можно судить о родственных чувствах и связях по количеству писем или приездов в гости? Глупо... Им, конечно, не понять, что такое большая государственная работа, когда под твоим началом сотни ИТР и тысячи рабочих, когда от заседаний и совещаний голова идет кругом и нет времени даже как следует поесть. А сверху жмут на план...

— Э, да что говорить!.. — вздохнул Василий Кирикович.

Мысли его вновь возвратились к Митрию Маркелову. «До чего неприятный старикашка!.. — Василий Кирикович даже поморщился. — Раз участвовал в революции, то он считает, что ему все позволено, что он имеет право судить и рядить. А того не может понять, что именно наше поколение вынесло на своих плечах всю тяжесть военных лет, нашим трудом создана и создается сегодняшняя мощь и слава страны».

До глубокой ночи сидел Василий Кирикович на крыльце отцовского дома, размышляя о своей жизни, о сыне, о стариках. И чем больше он думал, тем более утверждался в том, что годы, оставшиеся позади, прожиты правильно. Все было так, как надо, как должно быть. И если кто не понимает этого, ничего не поделаешь: не всем дано мыслить масштабно, с позиций государственных интересов, и не каждый способен жертвовать личным ради общественного.

Чтобы никого не тревожить в этот тихий полуночный час, они сидели в кухне без света и разговаривали вполголоса.

— Работа, конечно, не тяжелая, и времени для охоты будет много, — говорил Иван. — Только сдается мне, Мишка, не в ту сторону ты глядишь. Ведь ты на машинах работал, вот к ним и тянись. Ежели в Хийм-ярь неохота, поезжай в Саргу, в Чудрино...

— Меня, тато, эта земля зовет...

— Верю, Мишка. И по себе знаю. А ты пересиль себя!

— Поздно. Она мне в душу вросла... Остался бы я дома, пастухом, вместе бы работать стали, да не люблю я эту работу. Не по мне она.