Анатолий Петухов - Люди суземья

В памяти тотчас всплыли первые минуты встречи с дедом и бабкой. Ничто доброе не шевельнулось тогда в его душе, и ничего, кроме брезгливости, он не чувствовал в те минуты. А ведь перед ним были люди, вынесшие ту страшную пытку ожидания! Родные люди...

Казалось, Петр угадал его мысли.

— Я понимаю, что все это неприятно, — сказал он. — Но ты тут ни при чем.

Герман вздохнул. Раз приехал сюда, теперь уже «при чем». Хоть кайся, хоть казнись, но оправдаться перед собой даже за те первые минуты встречи уже невозможно.

— Знаете что? — вдруг обернулась к ним Катя. — Давайте, сходим завтра за морошкой!

— Я готов хоть куда, — грустно улыбнулся Герман. — Хоть к черту в пекло.

— Можно. Только морошка-то уже перезрела. Раньше надо было.

— Ничего страшного. На варенье все равно годится. Да она ведь и не вся одновременно поспевает. Которая раньше, которая позже.

— А я, между прочим, никогда не видел морошку, — сказал Герман. — Слыхал, что есть такая ягода, а не видел.

— О, это отличная ягода! — отозвался Петр. — Желтая, как лимон. Сочная. Ароматная. Только не каждый год бывает. Но я знаю одно местечко, там морошка должна быть.

В деревне неожиданно взвилась песня. Петр улыбнулся.

— Старички-то — дают!.. Придется вернуться. Сейчас гармонь потребуют.

Они повернули к деревне. Когда поднимались по тропке, Катя сказала брату:

— Я, пожалуй, схожу к Кольке и Люське. Что я тут буду сидеть?

— Сходи. Гостинцев отнесешь. Вот и у них будет маленький праздник.

— Можно, и я пойду с тобой? — быстро спросил Герман.

— Ну, если желаешь... — пожала плечами Катя и осеклась. Она вдруг подумала, что Герман превратно понял ее, будто она специально дала повод для такого вопроса. Она покраснела и, стараясь скрыть смущение, сказала: — Я боюсь, что тебе будет скучно с нами.

— Да мы с Колькой друзья! Уже не раз окуней вместе пекли!

Катя промолчала. В общем-то она не имела ничего против того, чтобы Герман пошел с нею на пастбище. Но она не могла представить, как пойдет с парнем на виду у отца, матери, братьев и всех гостей...

Песня, русская, но никогда прежде не слышанная Германом, звучала на удивление красиво. Вел ее чистый и сильный голос Нюры Маркеловой, к которой были обращены взгляды поющих. Пели все, в том числе Кирик и Акулина. И они тоже смотрели на Нюру, и лица их были румяны и взволнованны.

Петр взял со стула черную, сверкающую лаком хромку, сел и осторожно раздвинул мехи. Звуки гармоники вплелись в хор настолько мягко, что Герман не сразу расслышал их. Но постепенно мелодия набирала силу, и по мере того, как звучала уверенней и свободней, певцы переводили свои взгляды на гармониста. И Нюра теперь тоже смотрела на сына, и скоро песня зазвенела еще более напевно и стройно.

Герман не вникал в содержание песни, но когда сидящие за столом с выражением пропели, как князь выхватил саблю и голова какого-то старика — конечно же, одинокого и беззащитного! — покатилась на луг, Герману вдруг сделалось так жаль и своего деда, и свою бабку, и сгорбленную старушку Феклу, и сухонькую Оксю, и почти столетнего старика Тимоя, будто это над их седыми головами поднялась чья-то жестокая рука с острой саблей. Почему-то подумалось, что после такой печальной песни старики опять начнут плакать, и потому нестерпимо захотелось уйти к Кольке и Люське, уйти сейчас же, немедленно, чтобы не видеть больше слез и не слышать жалоб. Он посмотрел на Катю. Она слушала песню рассеянно и, казалось, была занята какими-то своими мыслями.

Когда же песня смолкла, никто не заплакал. Наоборот, все задвигались, заговорили, а Иван и Митрий стали разливать водку. Воспользовавшись этим оживлением, Герман обернулся к Кате, сказал:

— Ну что, пойдем?

Он хотел сказать это очень тихо, но получилось довольно громко, и Нюра с любопытством взглянула на дочь, потом на Германа. Он смущенно пояснил:

— Мы думаем сходить к Коле и Люсе. Все-таки им там скучно одним...

— Подите, подите, чего же!.. — добродушно отозвалась Нюра и перевела взгляд на мужа, который провозглашал тост.

Говорил Иван по-вепсски, серьезно, но по тому, как все улыбались и как под конец он сам рассмеялся, Герман понял, что сказано было что-то приятное и веселое...

Они вышли из-за стола, когда под звонкие переборы гармоники разудало грянула старинная песня «Златые горы». Шли рядом, но Катя держалась в таком отдалении, чтобы как-нибудь случайно не задеть Германа локтем или узелком с гостинцами.

— Давай мне! — Герман протянул было руку к узелку, но Катя еще более отстранилась.

— На нас же смотрят!..

— Ну и что? Пускай смотрят, — он взглянул на ее серьезное, тронутое стыдливым румянцем лицо, и только тут почувствовал, насколько сильно она смущена, как неуверенны и скованны ее движения.

Но эта наивная девичья стеснительность делала Катю еще более прелестной. Оберегая ее от излишней неловкости, Герман больше не пытался ни прикоснуться к ней, ни заговорить первым.

Бессловесные, настороженные и взволнованные взаимной близостью, они прошли по деревне и свернули на старую заросшую дорогу. Теперь их никто не мог видеть и Герман опять взялся рукой за узелок.

— Зачем? — удивилась Катя. — Он же не тяжелый.

— Все равно — давай! Или боишься, что я съем твои подарочные пирожки?

Она засмеялась, но узелок отдала.

— Ешь. Не жалко.

— А теперь дай руку.

— А если нет? — с игривым лукавством она заглянула ему в глаза.

— Тогда возьми мою, — нашелся Герман и протянул ей свою руку. Катя хотела шлепнуть по ней, но он ловко поймал ее ладонь. — Какая большая у тебя рука!

— Правда? А я думала — нормальная.

— Конечно, нормальная. Очень нежная, очень милая рука.

— Ну да, есть нежности! — она повернула ладонь кверху. — Вон какие мозоли.

Герман ласково провел своими тонкими пальцами по ее ладони. Кожа была сухой и жесткой.

— Тебе слишком много приходится работать, — с сочувствием сказал он. — Когда я узнал, что ты ночью пасла телят, мне было так жалко тебя! Все представлялось: темная-темная ночь, ветер, дождь, а ты одна с этими телятами, промокшая, беззащитная...

— Какой ты смешной!.. Когда я пасла, были белые ночи. Светло, хоть книжки читай. Птицы заливаются, туманы кругом белеют, и цветами пахнет. В избу идти неохота. Да и разве уснешь в такую ночь? А травы много, телята не разбегаются. Разложу огонь и пою песни. Или птиц слушаю. Или мечтаю...

Они брели по проселку, взявшись за руки, и Катя говорила все это простодушно, искренне, и на ее лице не было ни малейшего смущения.

— Скажи, ты счастливая?

— Не знаю. Вот когда состарюсь, когда мне будет годов сорок, тогда, наверно, скажу, счастливая или нет.

— А вообще тебе нравится здесь жить?