Анатолий Петухов - Люди суземья

— Охо-хо!.. Кого вижу?! Не ты ли, Кирикович? Здравствуй-ко! — и долго тряс мягкую руку Василия. — Сколько годов не видел тебя!.. А это — сын? — и указал желтым пальцем на Германа.

— Сын.

— Хорошо!.. По-нашему понимает?

— Нет, конечно!

— Худо... — Тимой вздохнул, сел на лавку рядом с Василием Кириковичем. — А с Ким-ярь-то видишь, что стало? Народ разлетелся, как пепел по ветру. Одно кострище осталось. Отшаем — зарастет кострище ольхой да крапивой. Потом корба поднимется, дикий зверь будет ходить вот тут, где мы сидим. Эхе-хе!.. — И полез в карман за кисетом.

— Не будем об этом говорить! — махнул рукой Савельевич. — Расскажи-ка лучше, как живешь, как рыбу ловишь? Поди, целую поленницу щук насушил?

— Рыбешка есть, — заулыбался Тимой. — Щуки — ладно. Я нынче леща хорошо половил, — он поднялся, кряхтя, прошел к порогу, развязал узел, поковырялся в нем и вытащил большого копченого леща да четвертинку водки.

«Эх, надо было раньше к костру удрать! — с сожалением подумал Герман. — Теперь застрянем!..»

— За таких гостей, Кирик Савельевич да Окулина Матвеевна, не грех и стопочку пропустить! — весело сказал Тимой, направляясь к столу.

— Ну что ты, Тимофей Афанасьевич! — воскликнул Василий Кирикович. — Зачем все это? У нас же найдется, чем тебя угостить!

Тимой обернулся, сказал:

— Я тоже могу угощать! — и стукнул четвертинку на столешницу.

Акулина внесла из кухни сковороду жареной рыбы, а Василий Кирикович, пока Тимой безуспешно пытался открыть четвертинку, достал из чемодана бутылку «Плиски» и разлил по стаканам коньяк. И как раз в это время в избу вошел Митрий Маркелов.

— Вы что, соседушки?! — воскликнул, позабыв поздороваться, изумленный старик. — Али наособицу праздновать?

— Ну шуми, Митрий! — поспешила вмешаться Акулина. — Выпей-ка с Васильем да с Тимофеем Офонасьевичем, и тогда уж пойдем.

— Ой неладно делаешь, Окулина! — укоризненно сказал Митрий. — И Офонасьевича задержала. Ведь все давно собрались, вас только и ждем!

— Напрасно ждете, — не взглянув на него, обронил Василий Кирикович. И матери: — Чего стоишь? Садись, угощай гостя! И вы тоже, — он обернулся к Герману и отцу. — Двигайтесь!

Четвертинка дрогнула в руках Тимоя. Он впился глазами в лицо Василия Кириковича, будто хотел разглядеть в нем что-то плохо различимое.

Акулина схватила Митрия за рукав.

— Ну-ко, сядь к столу!

— Нет уж, спасибо!.. Чего людям-то сказать? Не придете?

Кирик беспомощно взглянул на сына.

— Как, Вася? Ведь неловко не ходить-то!..

— Я же сказал вам — идите, а мне — сами должны понимать! — неудобно.

Тимой близоруко прищурил глаза. На мгновение ему почудилось, что он видит перед собой собственного внука, к которому как-то ездил в Ленинград и который, принимая гостей, еще накануне предупреждал его, родного деда: «Завтра, пока у меня будут люди, ты уж посиди на кухне...»

— Ну, ежели так, я пойду! — это сказал Митрий.

Тимой встрепенулся, порывисто встал.

— На́рови, ю́хтес мя́нэмэй! [13] Погоди, вместе пойдем! — он взял со стола свою четвертинку и молча направился к двери вслед за Митрием.

— Не обижайте! Погодите!.. — метнулась к порогу Акулина.

Но дверь за стариками уже захлопнулась.

— Нехорошо так, Вася!.. — с горечью произнес Савельевич. — Митрий с добром пришел, в гости звать...

Акулина, шмыгая носом, ушла в кухню.

— Н-да, получилось действительно что-то не то, — растерянно произнес Василий Кирикович. — Вроде бы я и не сказал ничего такого...

— Сказал — не сказал!.. — сверкнул глазами Герман. — Тебя же не в церковь зовут, не молиться!

— Правда, внучек, правда! — кивнул Савельевич. — Людей, Вася, уважить надо, а то подумают — побрезговал... И никому дела нету, партейный ты али какой. Иванко да Митрий тоже партейные, а стариков уважают и в праздники всегда с людями...

Акулина, прислушиваясь к разговору в горнице, украдкой выглядывала из-за оконного косяка. Она видела, как чинно, по-старшинству, уселась за стол семья Маркеловых, как Тимой всунулся между Оксей и Феклой и обеих старушек похлопал по плечам, как рядышком сели Степан и Наталья Кагачевы.

«Господи! Все собрались, а мы-то!.. — с тоской думала она. — Да как после этого людям в глаза смотреть?..»

Иван поднял из колодца флягу с пивом, установил ее в тени берез, что-то сказал отцу и направился к дому Тимошкиных. Акулина отпрянула от окна.

— Будет перед людями-то страмиться! Вон уж сам Иванко идет к нам!

Кирик Савельевич умоляюще посмотрел на сына.

— Ладно. Вы идите, а я попоздней выйду, — пообещал Василий Кирикович.

— Ну, хоть попоздней! — обрадовался старик. — Только смотри не оммани!..

Акулина открыла шкап, сунула мужу бутылку водки, сама схватила решето со стряпней.

— Пойдем, внучек!..

Они встретились с Маркеловым возле крыльца.

— А Василий чего?

— Да вишь ли, — замялся Савельевич, — неловко ему сразу-то... Он потом придет!

Катя сидела ближе к левому краю длинного стола между матерью и Петром. Ее розовую кофточку Герман отыскал взглядом еще издали.

«Пришли бы раньше, может быть, удалось сесть рядом», — с сожалением и досадой подумал он.

Появление Тимошкиных на миг расстроило уже определившееся застолье. Старики раскланивались, справлялись друг У друга о здоровье, с любопытством разглядывали Германа.

— Это — внук Савельича! — отрекомендовал его Иван. — Сын Василья.

— А сам-то Васька где? Он-то придет?

— Придет, придет! — закивал Кирик. — Скоро придет!..

Иван Маркелов легонько подтолкнул Германа, сказал:

— Садись к Петьке! — и направился на свое место во главу праздничного стола.

Петр отодвинулся от сестры, протянул руку. Герман благодарно пожал его жесткую ладонь и осторожно сел рядом с Катей.

— С праздником! — шепнул он.

Она улыбнулась.

Когда за столом установилась тишина, поднялся Митрий.

Он оправил вышитую полотняную рубаху, окинул всех своим ясным взглядом и сказал по-вепсски:

— Дорогие гости! Опять мы собрались вместе. Но с каждым годом нас, стариков, остается меньше. Прошлый год мы поминали в этот день Олешку Стафеева, теперь помянем за упокой еще двоих — Захарку Кирикова и его женку Марью... И хоть не дожили они до нашего праздника, мы все равно думаем, будто они с нами. Вечная им память!.. Вечная память всем родичам, чьи могилы на наших кладбищах! Они-то уж никогда не покинут родимые берега...

Окся запричитала. Ее высокий тоскливый голос врезался в тишину жутким, хватающим за сердце воплем. Петр выдвинул ящик стола и включил магнитофон. Плач Окси подхватила Фекла, за ней — Акулина.

Никогда прежде Герман не слыхал причитании и принял их за песню, от которой — мороз по коже. Он во все глаза смотрел на старух, видел, как по дряблым щекам текли слезы, и ничего не понимал. Но и у самого уже першило в горле, и что-то тяжелое, то ли тоска, то ли предчувствие, медленно поднималось в груди.