Анатолий Петухов - Люди суземья

Дед и бабка сидели на лавке рядышком, видно, о чем-то говорили, но, когда Герман вошел, умолкли.

— Вы что, никогда не спите?

— Какое тут спанье! — вздохнул дед. — Эстолько расстройства...

— Что за расстройство? — Герман полез за сигаретами в чемодан.

— Да ведь как же! У батьки рука болела, теперь ты захворал...

— Ничего я не захворал! — Герман распечатал пачку «Столичных». — Закури-ка лучше сигарету!

— Непривыкший я. Сроду их не куривал, — однако протянул сухую руку и неверными пальцами долго выуживал сигарету. Герман дал ему прикурить, сел напротив, к столу.

— Дак у тебя чего хоть болит-то? — спросила бабка.

— Ничто не болит. Голова немножко кружится.

— Ну и слава богу!.. А мы так спугались, когда Петька да Катька тебя привели... Лица на тебе не было — весь белый, мокрый, и на ногах не стоишь...

— Да, конечно, нехорошо получилось, — вздохнул Герман.

— Ты расскажи, как вышло-то? — попросил дед. — Почто на Янь-мень-то унесло?

— Я весло в воду уронил.

— А-а!.. — закивал старик. — Тогда конечно. И двумя-то веслами в эдакую ветрину не враз выгребешься. А я у Петьки спросил, чего получилося, а он еле языком ворочает, так путем ничего и не сказал.

— Испугался я, когда весло упало.

— Э, парень! Тут кто хошь спугается... — Дед увидел, что сигарета выгорела до мундштука, сказал: — А папиросинки у тебя вправду хорошие, легкие и духовитые!..

— Вот и кури на здоровье! Все лучше, чем махорка, — и подал деду пачку. — А я пошел досыпать.

...В это утро Нюра Маркелова сама прибежала к Тимошкиным. Передавая Акулине двухлитровую банку молока, она с беспокойством спросила:

— Ну, чего с парнем-то? Как он?

— Недавно выставал, — заулыбалась бабка. — С дедком покурили, поговорили... С виду веселой, а голова, сказывал, болит. Поспит, так и головушка пройдет.

— Вот и хорошо!.. А мы сегодня раньше срядились. Росы нету, так не удастся ли высушить, что вчера косили. Правда, батько дождь к обеду сулит...

— Дождь будет, — подтвердил Савельевич.

— И бог с ним. Дождя тоже надо.

Трава, скошенная накануне в первой половине дня, сверху подсохла, а снизу была зелена и свежа.

— Придется переворачивать, а то не высохнет, — сказал Иван и посмотрел на небо. Оно было синё, лишь редкие облака проплывали на восток.

Все пятеро встали друг за дружкой по краю пожни. Замелькали отполированные ладонями грабловища, зашелестела переворачиваемая трава.

Впереди шла Нюра в выгоревшей юбке из чертовой кожи и штапельной, с поблекшими цветами кофте. Ловкими движениями граблей она поддевала срезанную конной косилкой траву и переворачивала подсохшей стороной книзу. На душе у нее было спокойно, как у всякой матери, когда семья в сборе и когда работа в радость. Потом, уже осенью, этот покой надолго покинет ее: Мишка куда-то поступит на работу — ближе бы к дому, не хуже, — Петька уедет в далекий Петрозаводск, Люська и Колька уйдут в Саргу, в интернат. Тревожней всего за Катьку — собирается устроиться в Чудринском леспромхозе. Как-то она будет там жить?.. Но пока дети дома, пока на ее глазах и здоровы, Нюра наслаждается этим тихим материнским счастьем. И как часто бывает в минуты душевного покоя, сейчас она ни о чем не думает — просто живет, дышит утренней свежестью, запахом увядшей травы, слушает, как шумит лес под напористым ветром, смотрит на подсохшие луговые цветы. А руки делают свое дело.

За Нюрой идет Иван. Ворот синей рубахи расстегнут, лоснится могучая грудь. Ивану непривычна эта немужская работа, грабли выглядят в его больших руках игрушкой, и на лице Ивана, во всей его крупной фигуре — вынужденное смирение. Петр видит, как неловко, коротенькими шажками переступают ноги отца, и ему становится смешно.

— Ты бы заказал дедушке головку-то к граблям в сажень, так, глядишь, ловчее дело пошло бы! — говорит он.

Иван молчит, однако прибавляет шагу, чтобы не отстать от жены; грабли мелькают быстрее, но дело не ускоряется: зубья то царапают землю, то поддевают траву слишком высоко и потому нечисто. Иван делает шаг в сторону, пропускает вперед Петра. Но за Петром плотно идут Катя и Мишка. Лицо Михаила насуплено, взгляд рассеян. Работает споро, размашисто, но чует отец: не видит сын ни травы, ни граблей, и в мыслях он не на пожне, а бог весть где.

— Чего, Мишка, может, перекурим?

— А?.. Перекурить?.. Можно, — Михаил ткнул грабловище в землю и полез в карман за сигаретами.

— Что-то ты больно снурый сей год приехал, — сказал отец, понизив голос и пытливо вглядываясь в лицо сына. — Все ли у тебя ладно? Уволился-то по-хорошему, без провинки?

— Конечно. Было бы что — сказал.

— А думаешь о чем?

— Не ко времени, тато, разговор этот...

— Может, и не ко времени, но как погляжу на тебя — работа с рук валится. Облегчи душу, скажи свою думку!..

Михаил долго прикуривал, потом спрятал остаток сгоревшей спички под донышко коробка, затянулся глубоко, выпустил струю сизого дыма.

— Ладно. Хотел как-нибудь потом с тобой поговорить, но раз уж ты хочешь сейчас... В общем, тато, я в Хийм-ярь был. Перед тем, как сюда приехать.

— Вон как!.. — лицо Ивана посветлело. — Ну-ка, пойдем, сядем.

Они отошли в сторонку, сели на поваленное дерево. Иван вытащил из кармана кисет с табаком, стал свертывать цигарку.

— От всех наших большой тебе поклон.

— Спасибо!.. — отец удовлетворенно кивнул головой.

— Была у меня мыслишка работу там подыскать, но... передумал...

— Ну? — Иван пристально вгляделся в лицо сына.

— Понимаешь, какая штука, — Михаил наморщил лоб, подыскивая нужные слова. — Отстал я... Ровесники мои давно при деле, старожилами там стали, многие семьями обзавелись...

— Так ведь и ты не век станешь холостовать!

— Тоже верно, а что-то неловко. Если бы сразу после армии... Не успел там оглядеться, а меня уж упрекнули — в городе приткнулся!

Иван нахмурился.

— Кто же это тебя?.. Наше семейство в совхозе не последнее.

— Прохоров. Афанасий.

— Афонька?.. — Иван живо вспомнил этого веселого крепкого мужика, которого когда-то сам рекомендовал в ходоки как человека делового и хозяйственного. — Ежели он такое сказал, значит, ты сам в том виноват был. Афонька зря не скажет. Он семью нашу уважает.

— Может, и я виноват. Сгоряча ему лишнего наговорил. Ну, это ладно... Еще вот что. Он мне сказал, что переселение здесь ты первый затеял. Это правда?

— Правда.

— А почему сам не уехал?

Иван попыхтел цигаркой, поднял на сына задумчивые глаза.

— Я знал, что ты спросишь об этом... Ты мал еще был и, конечно, не помнишь, а мы к переезду готовились, уже на чемоданах сидели... Я ведь думал, когда переселенье предлагал, что народ весь уедет, до последнего человека. А вышло не так. В одной деревне старики отказались уехать, в другой, в третьей... Силком ведь их не потащишь! А как им жить?