Матвей Осодоев - Зов

Когда кто-то из земляков, встречая на улице или навещая семью их, спрашивал: «Городская стала»? — она отвечала не без гордости: «Да, в городе, учу там музыке детей…»

В один из долгих зимних вечеров, когда наскучило сидеть в комнате, занять себя было нечем, пошла она в Дом культуры — в надежде повстречать кого-либо из сверстников — с кем когда-то в школе училась…

Что она увидела! В гулком промороженном фойе, по которому густо плавали клубы табачного дыма, парни играли в бильярд, лихо — с громким стуком, под смех и соленые словечки — гоняли по зеленому сукну стола шары. В дальнем углу жались друг к дружке девчата — и из-за дымной завесы невозможно было различить их лица. Вот кто-то из ребят, неудачно сыгравший, бросил кий в руки «очередника», кинулся туда, к девчатам, и — визг, крики, куча мала!..

Дулан стояла у порога — растерянная и… смутно чувствуя досаду, обиду, боль. Отчего же так должно быть тут, в Халюте?! У н а с в Халюте?

Решительно прошла от двери вперед, громко поздоровалась.

Парни смотрели на нее во все глаза. И вряд ли узнавали… Все тут были моложе ее. Наверно, когда она закончила десятилетку и поехала поступать в музыкальное училище, этим сорванцам было лет по двенадцать — тринадцать. И их «невестам» по столько же. Хотя… вон среди других, за чужие спины прячется, соседский парнишка! Уж он-то знает ее… И шепчет дружкам — «выдает»!

— Девочки, ребята!.. Что же вы так-то? Не скучно?

В наступившей тишине ее голос прозвучал слишком возбужденно. Самой показался чужим.

И взгляды в упор: что это она, а?!

Одна из парней, сбив шапку на лоб, не без вызова спросил:

— А чего-нибудь имеется повеселей?

— Конечно, — сказала Дулан. — Например, танцы устроить.

— Под сухую?

— Как это… «под сухую»?

— Без музыки…

— Но ведь для Дома культуры, знаю, пианино покупали. Должно быть пианино.

— В зале, на сцене…

— Ну вот, — удовлетворенно произнесла Дулан. — А вы: нет музыки! Пройдемте же туда, в зал.

— Не велено, — вразнобой, еще теснее обступив ее, заговорили парни и девчата. — Инструмент нельзя трогать… Нас выгонят тогда… Да на ней, на этой самой пианине, никто никогда не играл… Она еще, может, кусается… Ха-ха-ха… хи-хи-хи…

— Перестаньте дурачиться, — у Дулан сердито взлетели черные брови, на щеках румянец заполыхал.

И направилась к двери, ведущей в зал. А все — за ней гурьбой…

Но тут откуда-то вывернулся небольшого росточка старик, закричал, потряхивая связкой ключей:

— Это еще что? Выметайтесь из зала. Сжалился — в бильярд пустил играть, а вы, окаянные, куда?! Выгоню на улицу, на мороз!..

Ребята загалдели:

— Дед Зура, разреши… Вот гостья приехала… Мы потанцуем!.. На часок, дедушка…

— Нет, никаких танцев! Сегодня не суббота, не воскресенье, — не уступал старик. — Мы со старухой подмели, вымыли, а вы как хрюшки, насорите, заплюете… Нет уж! Зал к собранию подготовлен, не для танцулек.

— Не станем сорить… Будь человеком, дед!

— Ах, я вам не человек? — Старик распалялся все пуще, и, конечно, нравилось ему, что может он свою власть оказать. — Что за бесстыдная молодежь пошла! Да я в ваши годы… Каким был, ну! В ликбезе преподавал, темных людей грамоте учил! Безмозглые они были, темные, ничем не прошибешь, как вас… Но расписываться все научились, до одного. Вот! А вы? Ишь, танцевать, друг о дружку им тереться, курдюками трясти… На большее ума нет? Уходите, уходите из зала. Мне еще тут важные портреты вешать. Красная скатерть на столе будет. Как-никак отчетно-выборное собрание. А вы — ногами дрыгать!

— Поможем мы развесить портреты, дед… А девчата пол подметут потом… Ну чего ты, дедушка… — по-прежнему упрашивали ребята. — Не видишь, гостья из города… Вот она!

— Из города? — переспросил старик и внимательно посмотрел на Дулан. — А я и вижу, чужая словно…

Дед Зура со своей старухой долго жил в дальней бригаде, пас там скот и сюда, в улус, на центральную усадьбу колхоза, перебрался года два назад, а поэтому многих, особенно из молодых, он не знал. И сейчас, остановив любопытный взгляд не утерявших с годами живости и зоркости глаз на Дулан, — спросил:

— А ты зачем, девка, к нам в Халюту пожаловала? Не новый ли директор Дома культуры? А чего ж мне про это не доложили?.. — И, не дав Дулан слова вымолвить, продолжал своей бойкой скороговоркой: — Но это ты так, значит, на экскурсию к нам! У нас подолгу директора не задерживаются. Последний с год как, почитай, уехал. И то — как не уехать было! Человек семейный, а без крыши над головой, по углам мыкался, снимал… Обещали дать жилье, а потом забыли про обещанье-то. Колхоз отсылал его в сельсовет, а из сельсовета в колхоз отсылали: там проси! Он плюнул да смотался отсюда… А до него такая же, как ты, молодка была. А кругом во-о они какие — жеребцы-то! Не успела глазом она моргнуть — уже замужем, уже брюхатая. Теперь вот то ль по третьему, то ль по четвертому заходу рожает, что ни год — то ребенок… Не-ет, тут мужик нужен, чтоб сам любому жеребцу дух вышиб. Если который хулиганит. И в декрет мужик не пойдет, за мужиков, известно, бабы рожают…

— Ха-ха-ха… Гы-гы-гы, — гоготали вокруг парни.

«Сдержись, — говорила себе Дулан. — Сдержись…»

Стремительно и с решительным видом прошла она через зал, взбежала по низким ступенькам на сцену, где стояло зачехленное пианино.

— Не велено дотрагиваться, — закричал старик, — Не имею, девка, о тебе указаний… Не тронь!

— Это почему же? — отвечая спокойно, Дулан меж тем стаскивала чехол, и кто-то из проворных парней быстро помогал ей. — Мне, дедушка, можно.

— Не имею указаний, — твердил старик, но без прежней уверенности в голосе. — За эту штуку колхоз отвалил больше, чем племенная телка стоит… Да какая телка! Как за быка-производителя!.. А ну-ка сломаешь?

— Не беспокойтесь, дедушка.

— А документ налицо имеется?

— Есть, дедушка, диплом, а как же…

Дулан сняла пальто, отдала его кому-то из стоявших подле девушек, удобно села на стул и… своими гибкими, чуткими пальцами прошлась по клавишам. Боялась, что пианино окажется безнадежно расстроенным, но нет, ничего… И полилась из-под ее рук знакомая всем мелодия бурятской песни о милом сердцу родимом крае, о счастье жить на прекрасной, неповторимой земле предков. Наверно, ни на одном из училищных концертов не испытывала Дулан такого волнения, какое вдруг охватило ее сейчас, вот в этом плохо протопленном зале, посреди сгрудившихся на сцене молодых халютинцев — земляков своих. Те слушали завороженно, тишина была такая — ни единого шороха, ни малейшего звука!

О чем думали они сейчас, эти грубые, по первому впечатлению, парни, что было на сердце у девушек? Лилась, ширилась щемящая и одновременно восторженно-светлая мелодия, ей было уже тесно здесь, в зале, и чудилось, что раздвигала она стены, проникала на улицу, плыла над затененными вечерней мглой снегами, над бегущими в разные стороны от селения, от печных — над крышами — дымов бесконечными дорогами… Дулан тряхнула головой, ее густые черные волосы разметались по плечам; грудным мягким голосом она запела знакомые с детства слова.