Матвей Осодоев - Зов

Он молчал.

— Мэтэп!

— Чего тебе…

И тут же подумал: вот и на жену — ни с того, ни с сего — досада… Подвинулся бы, привлек ее к себе… Где уж там! Клокочет в груди раздражение: никто не мил, ничто не мило… И вроде бы не имеется веского повода для такой затяжной хандры, да с утра еще, — похуже ведь в жизни бывало, но умел он сохранять самообладание, — а чего же ныне-то? Иль возраст дает себя знать — постарел он, однако!..

— Чем обеспокоен ты, Мэтэп?

— О, женщина! — Он хмыкнул. — Председателю колхоза не о чем беспокоиться! А твои школьные дела — они как: не трогают тебя?

— Плохо спишь — давление, значит, опять. Лечиться нужно.

— Рассудила… правильно! А сенокос, заготовка кормов?

— В колхозе полно специалистов с высшим и средним образованием, твои помощники, — сказала Дугарма. — Или все бестолковые, уж и доверить некому?

— Доверить можно, — пробурчал Мэтэп Урбанович. — И без кормов на зиму можно остаться… Вот так-то! А спрос с кого будет — с них или с меня?

Говорил — и как будто бы спокойнее на сердце становилось. Может быть, все же от присутствия жены: что вот тут, рядом она… Три десятка лет вместе, и что бы ни произошло, чего бы ни случилось — останутся они вдвоем, что же им менять в их семейной судьбе? И простит жене, если что, и она его утешит, но только уж Мэтэп Урбанович сам выбирает: когда раскрыться перед ней, а когда и промолчать. Мужчина не должен уподобляться женщине, пусть это даже верная твоя жена! Каждый сверчок знай свой шесток… Так ведь?

— Доверял же ты Шалтаку Семеновичу, — проронила Дугарма.

— Доверял, да проверял…

— Ну вот!

— Он старик был. А эти — все молодые. Им вожжи в руки — они так погонят, что тебя самого на дороге сшибут, раздавят…

— А ты никак боишься, Мэтэп?

— Чего это мне бояться, — рассердился он. — Так уж ослаб, что ли, на свои унты мочусь?

— Без грубости не можешь…

— У меня должность такая.

— Ладно. — Жена вздохнула. — А полагаешь — до нашей старости далеко?

— К чему ты?

— К тому же… Молодые помощники нужны. Опора и смена…

— О смене в райкоме пусть думают, — Мэтэп Урбанович метнул на жену тяжелый взгляд; опять подступила к горлу злость. — Сменят — и спасибо не скажут… Что все здоровье, все силы колхозу отдал — не примут во внимание. Только споткнись нечаянно! Быстро распорядятся… А ты все одно — опора… опора… молодежь! А колхоз — это тебе не школа, не дважды два четыре… Ясно?!

— Не кричи, — поморщилась Дугарма, а голос ее оставался терпеливо-спокойным. — Не нравится мне твое состояние, Мэтэп. Нельзя все время быть взвинченным… Ни себе покоя, ни людям настроения нужного не дашь. — Она поднялась, одернула ночную сорочку. — Пошла чай ставить…

Он поглядел ей вслед — и желчно подумал: «А уже ведь старуха… Ноги сухие, как у старухи…»

Да, день начинался — радости не было.

Всяко говорили про Дулан… Одни хвалили ее за то, что она покинула город, стала работать в своем сельском Доме культуры. А то ведь, мол, как выучатся на стороне — так на стороне и остаются, словно там они нужнее, чем у себя дома! Другие же (без сплетников-то не обходится!) шептали, что в городе Дулан не справилась с работой — вот и поспешила на домашние харчи, благо тут имелась должность, сама к ней в руки приплыла… Третьи же говорили, что все дело в том, что Дулан решила ждать в Халюте возвращения из армии Ильтона, сына Баши Манхаева. Приедет, дескать, солдат — и они вдвоем снова укатят в город, уже как муж и жена. Баша Манхаев из тех, кто все наперед рассчитывает — сумеет указать своему сыночку верную дорогу!

Разговоры разговорами, а Дом культуры, еще вчера-позавчера пребывавший в угрюмой заброшенности, теперь каждый вечер приветливо сиял на пригорке освещенными окнами, манил молодежь к себе. Звучала оттуда музыка, и всякий знал, что там теперь так чисто, уютно и празднично, — в рабочей одежде, в сапогах не придешь! Ввалился как-то в грязном комбинезоне, прямо с поля, из тракторной кабины, Хара-Ван, а Дулан навстречу: «Срочное дело? Кого-нибудь ищешь?..» И Хара-Ван растерялся. Яркий свет из люстр, новые занавеси, танцующие пары, сама Дулан в красивом, из вишневого бархата, платье — все по-другому, не так, как раньше! Что-то невнятное промычал Хара-Ван, представилось ему, наверное, как со стороны он выглядит, перемазанный соляркой, в кепке со смятым козырьком, пропыленный и небритый, — и подался быстренько к двери. Но Дулан остановила: «Хара-Ван, у нас через час встреча комсомольцев… так назвали мы это… и тебя ждем. Будем говорить о том, каким должен быть наш Дом культуры. Пока до дома идешь и обратно — подумай об этом тоже!»

И конечно же заглядывались парни на Дулан. И кое-кому из девчат такое очень не по сердцу было… Особенно Амархан. Уж от нее-то не ускользнуло: Болот глаз не спускает с красивой дочки кузнеца. И с нею, Амархан, сразу он стал другим: в словах холодноватая отчужденность, норовит найти какой-нибудь предлог, чтобы не проводить после танцев домой. Куда что делось… Не поцелует, ласкового слова не скажет. До этого торопил — давай поженимся, а она отнекивалась, предлагала повременить до осени или зимы, а теперь… теперь она сама бы поторопила, да ему это, кажется, уже не нужно! Как появилась Дулан в Халюте — всего два вечера провели они, Амархан и Болот, вместе, а Болоту, чувствовала она, и говорить с ней ни о чем не хотелось. А следующий вечер — девчата проследили — потащился он за Дулан, до самой калитки с ней шел, за руку ее хватал — она же сердито выговаривала ему что-то, быстро убежала в дом. Но ведь он такой, Болот, — не отстанет… Кому-кому, а Амархан его характер хорошо известен.

Мокрая у нее подушка — от ночных, никому не видимых слез…

И мать Болота, тетушка Шабшар, с которой они вместе работают доярками и которая уже считает ее своей невесткой, ждет не дождется, когда же она войдет в их дом, — заприметила ее переживания… Выбрала момент, после вечерней дойки подсела к девушке, о том, о сем спросила, что-то вроде бы, на первый взгляд, малозначащее сказала, но так все обставила, так по-женски к измученной девичьей душе подкралась, что Амархан, зарыдав, ткнулась ей лицом в колени, выложила все как на духу. «Ну погоди, — грозно промолвила тетушка Шабшар, — погоди, стервец этакий… Бычок взбрыкивает — его на цепь привязывают. Привяжем!»

Такую невестку — работящую, безотказную, чистоплотную (а тетушка Шабшар не первый год придирчиво и ревниво наблюдала за девушкой), нельзя было терять. Дочь кузнеца, сказала себе тетушка Шабшар, поет и на пианино играет, однако с ее нежными руками корову не выдоить, печь не побелить, травы не накосить… Эта птичка для другой клетки! Амархан же своя, лишнего не потребует, чужому не позавидует. Приучена лишь на себя надеяться. Много ли их, кто десятилетку закончил, удержалось в доярках? Одна она. Остальные тихо-тихо кто куда… А у нее, Амархан, почетных грамот — стену обклеишь; на областном совещании молодых животноводов за высокие надои телевизором ее премировали; и каждый месяц — не меньше двухсот рубликов. Приоделась — только, может, какой особенной шубы нет, а то все есть. На десять лет вперед. А что родила ее мать без мужа — так в чем она, девка, виновата?, И мать, покойницу, винить грех: всему виной война была, которая забрала парней из улуса — треть из них только вернулась; невесты, не обабившись, враз вдовами становились. Но кто скажет, заикнется хотя бы, что Амархан из легкомысленных? Тому тетушка Шабшар тут же бесстыжие глаза выцарапает. Чтобы зря не позорил скромную девушку!