Матвей Осодоев - Зов

Не доезжая до Халюты, в полутора километрах или чуть дальше от нее, увидел Ильтон пахавший пары ДТ-75, и по одному ему известным приметам сразу же узнал: это его бывший трактор! Он попросил шофера остановить машину, удивил тем, что решил сойти, можно сказать, в чистом поле, вдали от домов, — и протянул трехрублевку. Водитель рукой махнул: «Ты что? Иль я сам солдатом не был!..» Но Ильтон, пока забирал из кабины чемоданчик, сумел незаметно сунуть бумажку в карман висевшего у дверцы шоферского пиджака. Помахал на прощанье рукой — и пошел прямо по пахоте к трактору, тащившему за собой огромный плуг.

Механизатор — а им был Болот — издали увидел, конечно, идущего к нему военного, выключил двигатель, спрыгнул с сиденья на землю. Узнал тут же: Ильтон Манхаев! И бросился навстречу… Так, посреди поля, на пашне, крепко обнялись они, долго — с радостным смехом и бестолковыми восклицаниями — трясли друг дружку, тузили один другого тяжелыми кулаками по плечам, спине.

— Ты?!

— Как видишь!

— А я гляжу…

— И я!

— Ух ты!..

Наконец догадались пожать друг другу руки.

— На твоем пашу, — Болот кивнул на ДТ. — Никакой капиталки не надо: как часы!

— Дай срок — проверю.

— Не забыл?

— Механик-водитель первого класса, — и Ильтон щелкнул пальцем по значку на мундире. — Не за красивую улыбку дают… верно?

— Кто бы спорил!.. А что — останешься?

— Не понял! Повтори вопрос.

— В Халюте останешься, спрашиваю?

Ильтон сбил фуражку на затылок, посмотрел на приятеля как бы изучающе и одновременно с иронией?

— Есть сомнения?

— Я к тому, что многие уезжают или не возвращаются, — смутился Болот, отводя глаза. — Два года вот работаю на твоем тракторе без сменщика, один. Начал молодого, из десятиклассников натаскивать… Долсон, сын председателя нашего, помнишь, может?

— О! Подросли салажата… А как мать?

— Там же, на ферме, вместе с твоей. Тянутся, не хуже других хотят быть. В Москву, на ВДНХ, собираются — обещали их послать. Но так, наверно, и не дождутся, чтобы на комплексе поработать…

— Не достроили?

— Конца не видно.

— Ла-адно… Пойдем к нашему коняге. Сделаю я круг-другой. Танк, сам понимаешь, несравнимый силач перед трактором, а все же свободы такой, как на тракторе, там нет.

— Садись один, — сказал Болот, — а я дождусь на этом месте…

— Слушаюсь!

Ильтон прыгнул на гусеницу, забрался в кабину, двинул кольца дыма, сноровко потянул за собой плуг, сверкающие лемеха которого переворачивали черные пласты земли.

Два круга проехал Ильтон — и остановил трактор с видимым сожалением:

— Не представлял, что так соскучусь.

Зачерпнул размолотую лемехами землю в ладонь, наклонился к ней:

— Приятно пахнет. Домом! Там, где служил, одни сухие пески. А эта… с чем сравнишь разве!

Взял чемоданчик в руки:

— Пойду я, дружище. До встречи в селе!

Болот отнял у него чемоданчик, поставил его в кабину трактора:

— Садись, довезу прямо до дома.

— Вхолостую машину гонять? Нет, я пешком…

— Да мне все равно заправляться, — успокоил Болот, — а с обеда лесоматериалы в третью бригаду повезу… Ну — живо!

Ильтон не заставил себя дальше упрашивать.

Болот отцепил плуг от трактора…

И поехали.

— Кто еще из парней демобилизовался? — спросил Иль-топ.

— Кроме тебя, еще Дугар, Халзана-заики сын. Тоже танкист. В Белоруссии служил.

— Дугар? И на трактор сел?

— Новенький ему дали…

— Увижу его?

— В Дом культуры придешь — всех увидишь. Теперь, как вечер, все там собираемся.

Ильтон замялся, в голосе его были смущение и неуверенность:

— Дулан там заправляет, да?

Болот, помолчав, подтвердил:

— Она.

И, по-прежнему смущаясь, Ильтон опять спросил:

— А как она? Отец чего-то писал мне…

Болот, насупившись, сказал:

— У тебя отец — он напишет!.. А Дулан — серьезная девушка. Самостоятельная.

Три дня правдами и неправдами уламывал Баша сына, требуя, чтоб тот вместе с ним поехал в город — «к нужным людям». Тот отвечал односложно:

— Это не по мне, баабай.

Баша, выходя из себя, начинал кричать — и сын тогда уходил на улицу.

А прошлую ночь Ильтон вернулся домой со вторыми петухами и поджидавшему его на пороге летнего домика отцу рассерженно сказал:

— Или вы никогда молодым не были? Что караулите? Дом ведь не казарма, я не в самоволке!..

— Ничего ты, дырявая голова, не понимаешь, ничему тебя армия не выучила, — ответил разозлившийся вконец Баша и пошел спать.

Но до сна ли ему было? Мысли — тяжелые, как жернова — ворочались в его голове, не давали покоя. Хотел он счастья единственному сыну, такого, как сам его представлял, — и спокойствие могло прийти только с сыновьим полным послушанием… Что ж, решил Баша, если Ильтон по наивности дальше своего носа пока не видит — ему, отцу, следует разрубить ненужный, вредный, ненавистный узел. С маху!

И ранехонько, когда густой и белый, как молоко, туман застилал улицы Халюты, — Баша заявился к Ермоону.

Кузнец собирался, видно, на работу — в прожженной спецовке и таких же, в подпалинах от огня, брезентовых штанах топтался в палисаднике. И сразу смекнул он, что Баша пришел не по доброму делу: глаза у шофера были как у рассерженного кабана… Не глаза — буравчики!

Не поздоровавшись, Баша с ходу, что называется, выпалил:

— Твоя дочь не для моего сына! Пусть не увивается за ним. Ясно?

Ермоону смешно стало:

— Зачем ко мне-то с этим? Ты, дорогой сосед, с сыном говори.

— Я тебе говорю!

— И напрасно. — Ермоон легонько похлопал Башу по плечу. — Любовь молодых — она нам с тобой не подвластна… Старикам тут негоже вмешиваться. Затеем костер — черное пепелище останется. Бедой кончится.

— Во́т на эту любовь! — Баша отступил на шаг и смачно плюнул. — Дочь твоя не переступит моего порога… Не хватало нам белоручек, вертихвосток!

— Не ори, сосед, всех вокруг разбудишь, — сурово сказал Ермоон. — Повторяю тебе: не ко мне с этим… Твой сын — взрослый уже человек, с ним договаривайся… по-семейному!

— А твоя дочь, знаешь…

— Замолчи, сосед, нехорошо ты ведешь себя, — и Ермоон, ухватив Башу за руку, потащил его к калитке. — Уходи.

Баша тщетно пытался высвободиться, его рука и плечо под железной пятерней кузнеца сразу онемели, боль ударила в затылок… Он согнулся — и не шел рядом с кузнецом, а жалко семенил, опасливо ловя взгляд Ермоона. А тот, подтащив его к калитке, слегка, казалось, подтолкнул на дорогу, но Баша вылетел на нее, как пробка из бутылки, — чуть лбом не врезался в телеграфный столб, еле на ногах устоял.

А Ермоон невозмутимо направился в сторону кузницы…

И когда его уже не стало видно, Баша, пришедший в себя, с дрожью в голосе — от перенесенного испуга и ярости — заорал что было мочи.