Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— Ниночка, вы?

Прежде чем ответить, она подумала: «Опять появился, учитель. И родителей не стесняется — «Ниночка». А вдруг бы не я подошла?»

— Алло, — снова позвал в трубке голос Ордина.

— Ниночка слушает.

— Поздравляю, мой друг.

— А с чем, если не секрет?

— Не притворяйтесь. Портрет ведь готов. И получился недурственно.

— Вы же не видели.

— Общественность, мой друг, общественность. Она, как известно, все знает.

— Бородатый проболтался?

— И бородатый тоже.

— Я ему припомню.

— А мне?

— Вам бесполезно.

— Умница. Не ешь меня, лисичка, я еще пригожусь.

— Вы не колобок.

— Нет, колобок. Тот самый, что долго катался по земле и знает порядки в выставочных комиссиях и даже пожимал лапу кое-каким волкам — ценителям изящных искусств. А это важно, очень важно, мой друг, чтобы картинка висела на выставке.

— А если она и без того будет висеть?

— О, уже оптимизм и уверенность мастера? Между прочим, как раз оптимисты изобрели поговорку, что кашу маслом не испортишь. Думаю все-таки, что меня придется приобщить к портрету. Кстати, как обстоят дела с оригиналом? Он, говорят, стоящий парень.

— Это опять — общественность?

— Она самая.

— Значит, общественность все понимает?

— Конечно.

— Видите, как хорошо — все кругом все понимают, кроме меня. Но я ведь оптимистка, значит, тоже пойму.

Вот какой разговор произошел в то утро по одному из сотен тысяч телефонных проводов, похороненных под московскими улицами. Отсигналили гудки отбоя, и по проводам полетели новые слова, новые разговоры. Много их пронеслось с тех пор, как Нина положила трубку, а сказанное Ординым еще звучит в ушах. Она взглянула в ту сторону, где у стены стоял портрет Реброва, «картинка», как с профессиональной непосредственностью выразился Ордин. Но ведь Глебу и другим ребятам понравилось. Значит, хорошо!

Нина прищурилась, и резкие переходы красок сгладились, цвета пожухли, притенились. Зеленое и голубое — вот чем она взяла. Бородатый пугал: человек в зеленом кителе на голубом фоне — трудно и некрасиво. Но она стояла на своем, и Глеб постепенно согласился, стал находить даже «нечто» в трудной колористической задаче. Опытной рукой поправил вот тот, левый угол. Нина билась с ним несколько дней, но фон — хоть плачь! — прилипал к плечу Реброва. Но теперь все на месте, все как надо.

— Неужели это я сделала? — вслух негромко сказала она и подумала: «Молодчина ты, Нинка». Зашла с другой стороны и, продолжая глядеть на картину, сказала себе: «А герой-то — ничего. Ишь плечи развернул. Глаза темные, с соображением. Ничего, прямо скажем, ничего. Рука хорошо лежит. Это у Цвейга, кажется, целая теория есть про руки. Наверное, Ребров попал бы в высший разряд».

Нина снова прищурилась, но уже не для того, чтобы лучше рассмотреть переходы красок. Тогда, в марте, когда они вдвоем с Ребровым остались в мастерской, уже густели сумерки и он был рядом — живой, а не на портрете. Близко-близко. Потом, на улице, она сказала, что такое больше не повторится — близко. И правда, не повторилось. Но почему — уже не в первый раз — она без сожаления думает о том, что произошло в мастерской, и злится, вспоминая сказанное на улице? Ребров, конечно, обиделся. Не подавал виду, когда еще раза два приходил позировать, но определенно обиделся. Лицо у него было рассеянное и грустное. Стоило большого труда, чтобы он остался на портрете таким, каким был в то утро с оттепелью, — возбужденный, с восторгом глядевший на нее. Даже художники заметили.

А вдруг понял, что все это может стать серьезным? И испугался. Хотя ему-то чего пугаться! Это у нее в жизни — ни откреститься, ни перечеркнуть. Ведь для Димы другой не существует, да и ей раньше казалось, что с ним все, все будет хорошо. И вот поди ж ты — сначала Ордин, теперь Ребров. А может, нужно было ждать, не ошибаться с Димой? Нет, нет, чепуха. Ребров нравится ей просто как удачный образ, вот и портрет получился — доказательство.

Она внимательно рассматривает картину. И снова приходит возражение: «А Дима? Он разве не достойная модель? Почему же тогда это не его портрет? Только потому, что не умеет смотреть на нее вот так, как смотрит Ребров, не может подарить уверенность в себе, и покой, и радость? Да, в этом все дело. И не надо бояться взгляда Реброва, отворачиваться. Был же Ордин — и ничего не изменилось».

Она почувствовала — щеки горят, потерла их ладонями. А что же дальше? Мудрец Ордин твердил про оптимистов. Быть может, и вправду не надо усугублять жизнь размышлениями? Дима ведь не усугубляет. Вот уж кто имел все основания ревновать к Реброву, а ничего. Говорил, вместе работают. Наверное, Димка что-нибудь высчитывает, а Ребров возится с приборами — включает, выключает, смотрит на циферблаты. И лицо у него, как на портрете, — строгое, смелое и восторженное. Только не из-за меня, а из-за какой-нибудь электронной лампы.

Она не слышала, как в соседней комнате раздались шаги. Дверь отворилась, Анна Петровна сказала встревоженно:

— Нинуся, что-то гарью пахнет. Ты не чувствуешь?

Нина оглянулась удивленно:

— Что ты! Ну откуда в такое утро гарь? Ты посмотри, мамочка, нет, ты только посмотри, какое утро!

Старый, потрепанный на проселках газик подбрасывало, валило набок. Тяжелые лапы елей, ветки берез и осин с пробившимися недавно листочками хлестали по брезентовому верху машины. Мотор ревел, скрипел расшатанный кузов, и что-то неприятно, металлическим стуком отдавалось в заднем мосту.

— Ну и дорога! — в который раз повторил Зуев и крепче вцепился в металлическую дужку, приваренную к приборному щитку.

Он сидел рядом с шофером. Алексей Ребров, держась за спинку боковой скамейки, смотрел через его плечо. За тускло блестевшим погоном корреспондента в забрызганном грязью стекле виднелись глубокие колеи. Кряжистые корни выбегали им наперерез, то и дело впереди возникали темные, казалось бездонные, лужи талой воды. В них, пока не наезжал газик, плавали бурые прошлогодние листья. Колеса проваливались, вода, пенясь, разлеталась в стороны и снова стекала в колдобины. Алексей не мог оторвать от них глаз. Верилось, что глинистые прогалины вот-вот приведут к тому месту, которое вот уже третий день искали он, Зуев и два офицера из военкомата, устало качавшиеся в такт ухабам на скамейке напротив.

А впрочем, приведут ли? Когда они с Зуевым, кое-как добравшись до районного центра, ввалились ночью в полутемную комнату райкома партии, дежурный — молодой парнишка в желтой ковбойке и наброшенной на плечи куртке с застежкой-«молнией» — долго не мог понять, чего от него хотят. О поисках он слышал, даже знал, что результатов они не дали, и полагал, что вряд ли дадут. Потом пришел райвоенком — невысокий майор с бритой головой, в аккуратном кителе, украшенном пятью или шестью рядами орденских планок. Он приветливо поздоровался с Зуевым, крепко пожал руку Алексею, сел возле стола дежурного и стал тихо говорить о том, что сделано для розысков. Оказалось, уже были опрошены десятки людей. Работники военкомата объехали все деревни и села, находящиеся в предполагаемом районе падения самолета. Однако удалось лишь узнать, что летчика действительно похоронили братья Полозовы — они рассказывали об этом. Но где могила? Военком смущенно тер ладонью бритую голову.