Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— Так ведь самолет упал, когда летчик был уже убит, — сказал военкоматчик.

— Ничего подобного! — Кекеш недовольно обернулся. — Он посадил самолет по всем правилам. Тяжелораненый. А поляна — пятачок. Он наверняка мог что-нибудь выбросить — документы, пистолет, ну, не знаю что.

— Мог ли?

— Мог!

— Ладно, ребята, — сказал Зуев. — Вы многого хотите. Сначала надо найти главное: где похоронен летчик.

— Ищи малое, и большое само придет в руки, — отпарировал Кекеш.

— Нет, тут с малого начинать не стоит. Но давайте еще раз поговорим с Бурмакиным. И вот еще что: нужно встретиться с председателем колхоза. Ты знаешь, где его найти, следопыт? Проводи-ка меня.

Проулком между плетнями Алексей вышел к полуразвалившейся риге. Вправо, за яблоневым садом, тянулся бурый, неровно изрытый картофельник, влево, на фоне дальнего, темно зеленевшего леса, рисовался сарай, крытый соломой, похожий на кузницу. Возле сарая грудились бороны, стояли ненужные теперь сани с задранными кверху оглоблями. Где-то негромко кудахтала курица.

Желтогрудая трясогузка вспорхнула с саней, когда Алексей приблизился к сараю. Он следил за ее полетом. Птица перепорхнула на бревна, сваленные поодаль, и оглянулась, примериваясь, в безопасности ли она. Алексей медленно пошел дальше. Под ногами мягко стлался старый навоз, сгнившие в труху щепки. Он дошел до угла сарая, остановился. Кругом было тихо и пустынно.

Где же Бурмакин? Уже час ищут, и безрезультатно. Как в воду канул. Алексей пошел дальше, к углу сарая. Нагнулся, поднял с земли хворостину, стегнул ею по воздуху. Сделал еще шаг, заглянул за угол сарая и отшатнулся от неожиданности. Там, прислонившись спиной к стене, сидел на земле Бурмакин. Его большая рука лежала на нервно подрагивающем колене. Козырек фуражки, так нелепо сдвинутый раньше набок, торчал теперь прямо, и от этого лицо пария приобрело новое — сосредоточенное — выражение.

— Вот вы где, — сказал Алексей, не зная, что ему делать, хотя пять минут назад он больше всего на свете желал именно этой встречи.

— Где хочу, там и сижу, — огрызнулся Бурмакин.

— А вас ищут.

— Ищут! Словно вошь. — Козырек фуражки снова съехал набок.

— Вы напрасно. Вы очень нужны.

— Чтобы мучить?

— Зачем вы так говорите…

— Зачем, зачем! У тебя отец кто? Ну кто?

— Военный. Он погиб.

— Погиб! А у меня сдох. У тебя — военный, а у меня — предатель. Понимаешь? И каждый рад ткнуть меня в это дерьмо носом!

Последние слова Бурмакин выкрикнул особенно громко. Алексею показалось, что их слышно по всей деревне и на много километров кругом. У Бурмакина уже тряслось не только колено. Он весь, как бы в страшном ознобе, колотился о стену сарая. Фуражка совсем съехала набок, и сверху были видны лишь синие, бескровные губы.

Алексей присел на корточки, тронул парня за плечо. В ответ плечо дернулось, и здоровенный кулак проехал по шее Алексея. Больно и обидно. Но Алексей стерпел и, сам того не ожидая, еще раз тронул Бурмакина. Теперь уже плечо не было так напряжено. Обмякшее, оно заскользило вдоль стены, и Бурмакин распластался на земле. Он плакал, тяжело сотрясаясь, сжимая лицо ладонями.

Алексей встал, размышляя: «Уже три дня, как приехали в район, а результатов, собственно, никаких. Только чудной Кекеш объявился. Да вот этот, припадочный. И еще может оказаться, что сбит был вовсе не отец, а другой летчик». Он в сердцах хлестнул прутом по воздуху, медленно пошел прочь от сарая. Дошел уже до картофельника, когда донесся всхлипывающий голос:

— Эй, слышь… Погоди…

Пришлось вернуться. Степан по-прежнему лежал на земле, обхватив голову руками. Он ничего не говорил. Алексей тоже молчал. Так прошло минут пять. Потом Бурмакин поднялся, стащил с головы фуражку и стал деловито стряхивать с нее пыль, приставшие соломины. Лицо у него было усталое.

Алексей искоса смотрел на Степана. Взгляды их встретились. Вопросительный и хмурый, затаенный. «Ну что, — спрашивал взгляд Алексея, — так и будем сидеть?» «Погоди, — отвечал взгляд Бурмакина. — Не просто все».

За сараем вскудахталась курица. Трясогузка — та, которую вспугнул Алексей, подлетела поближе, уселась на край бревна, завертела головой. Подул ветерок и принес запах земли с полей, зацветающих лесных опушек.

— Ты москвич? — спросил Бурмакин.

— Да.

— А чего сюда приехал? Тоже летчика искать?

— Он мой отец.

Степан захлопал ресницами, как тогда, у изгороди. Странно: он удивился сказанному, хотя Зуев говорил ему раньше, что Алексей — сын сбитого летчика. Наверное, напуганный приездом незнакомцев, пропустил это мимо ушей. К тому же узнанное теперь, видимо, нарушило ход его мыслей, он мучительно соображал, как сказать то, ради чего вернул Алексея.

— Вон, значит, как. Сын. И я — сын. Только… Вот где у меня отец сидит. — Он резанул рукой по небритому кадыку, и голос его вдруг опять перешел в крик: — Ну скажи ты, москвич, за что мне житья на свете нет? Ведь то о-отец сделал! Мне тогда десяти лет не было. Ма-ло-летка-а-а! — Степан сорвал с головы фуражку, швырнул наземь и опять навалился на теплую от солнца стену сарая. Кожа на затылке сморщилась, плечи вздрагивали, кулак мерно колотил по доскам, как будто Степан забивал туда свое горе. Потом вдруг вскочил и, размазывая грязь по заплаканному лицу, заговорил, громко выкрикивая слова: — А ты, ты чем заслужил, что с тобой все носятся? Ну, сын. Так ведь это не ты в небе бился, в самолете горел! При чем тут ты, а? Какая между нами разница?

Алексей видел расширенные, злые глаза Бурмакина в нескольких сантиметрах от своего лица. Он чувствовал, что сбит с толку этими вопросами, что ему жалко парня, у которого, видно, ничего нет в жизни — одна злость, и что надо обязательно что-то ответить.

— Ты… подожди, — сказал он. — Давай спокойно поговорим.

— Поговорим? Что поговорим? Надоели с вашими разговорами. Учительша ходит, председатель… «Степа, Степа!» А потом: «Ты должен искупить вину отца». А я не хочу ничего искуплять. Слышишь? Я с ним темной ночкой в лес не ходил, в немецкую комендатуру не бегал. Он свое получил. А если искуплять, посадите меня в тюрьму. Посадите! Я там хочу искуплять!

— Да нет, ты не то говоришь. Успокойся. Все образуется.

— Не образуется, не образуется! Не можете вы ничего образовать, только мучите. И вообще… иди ты… — Степан снова размахнулся.

Алексей нахмурился, отступил. Бурмакин был страшен и жалок одновременно. Это и разозлило: или уж плачь, или бушуй! Он шагнул вперед, схватил Степана за мятый, скрученный лацкан пиджака, и сам удивился, с какой вдруг силой сжали пальцы грубую, грязную материю.

— А ну перестань! Слышишь?

Их взгляды сцепились тяжело, напряженно. Что прочитал Бурмакин в глазах Алексея? Силу? Превосходство? Участие? Он вдруг обмяк, капли слез скопились у него на ресницах. Прохрипел: