Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Почти каждый день на студии Кириллу давали пачку писем от зрителей, и он тут же, в тесной редакторской комнате, мельком просматривал их, шутил, что зря он не актриса, вот бы актрисе такую популярность и столько поклонников, и просил пожалеть его, не заставлять отвечать на вопросы и приветы киноманов.

Только одно письмо прочитал внимательно, сунул в карман и быстро ушел. Впрочем, он зря сделал из письма тайну. Любому, кто посмотрел на конверт, ничего бы не сказал обратный адрес — какое-то Ужемье, номер войсковой части и фамилия: Сухарев А. Н. Ничего особенного не сказали бы постороннему и строчки на вырванном из школьной тетради листке:

«Посмотрел вашу картину, Кирилл Константинович. Спасибо, что пропагандируете нашу профессию. Но пишу-то я вообще не для того. У вас в картине много наснято полетов, и особенно, как проходит удачное испытание нового истребителя. Красиво получилось. Вот только, если присмотреться, на экране все время самолет с номером «07», а потом «17» и опять «07».

Кирилл Константинович, «семнадцатый» — это ведь Славы Широкова самолет, вы, значит, его в тот последний день и снимали. Но зачем же тогда в картину вставили? Он ведь всерьез падал, Широков, по-настоящему. Зачем же вы так, а?»

Ответа на свое письмо Антон не получил. Он с тех пор вообще ничего не слышал про Оболенцева, хотя и мог кое-что узнать. Томка теперь работала в парикмахерском салоне, и к ней по старой памяти заходили причесываться подруги с киностудии. Они рассказывали, что Оболенцев со студии не уволился, но и снимать ничего не снимает. Вернулся в театр, где работал еще до режиссерских курсов, и с успехом поставил подряд два спектакля.

А еще говорили, что Оболенцев написал пьесу и тоже сам хочет ее ставить. Как называется пьеса и про что она, никто не знал. Кирилла видели в Аринске еще раз — после того, как он приезжал на премьеру своего фильма в кинотеатр «Встречный». Он долго стоял возле памятника в вокзальном скверике, хмурился, уходил и появлялся снова, как будто хотел что-то спросить у Славика Широкова.

Была поздняя весна, кусты боярышника оделись листвой. Рядом, на скамейках, сидели люди. Они отрывались от газет, от детских колясок, участливо поглядывали в сторону Оболенцева.

Он уехал двенадцатичасовой электричкой, самой удобной: после Купавны у нее всего одна остановка.

1972—1974

Посыльный передал, что меня вызывает командир; я ответил: «Хорошо, иду» — и почему-то вспомнил отчима: тот сердился, когда его вызывали — завгар, диспетчер или в профком. Вот ты работаешь, говорил отчим, и все вроде бы зависит от тебя самого, а раз вызывают, раз кто-то может вызвать, значит, ты пешка, зря стараешься.

Я шел и думал: «Зачем?»

Тогда еще не истек мой первый месяц в дивизионе. Другие офицеры тоже, правда, не вышли в ветераны, новую технику приняли только-только, перед самым моим приездом, и еще побаивались ее — свеженькую, с острым запахом заводской краски. В тот год так случалось со многими: служил человек артиллеристом или в авиации, ни о чем другом не задумывался, и бах — ракетчик. Только Евсеев, командир дивизиона, ничем не обнаруживал перемены в своей судьбе: говорили, он и прежде был такой, с виду его будто бы ничто и никогда не задевает. Ну и мне с моим дипломом чего теряться? «Эпоха становления» даже нравилась. Кругом суета, тут мучаются, там переживают, а у меня одна забота — сказануть при Евсееве что-нибудь эдакое, понаучнее, пусть помнит, что инженер у него не из переученных пушкарей, — первого законного выпуска.

И вдруг заболел один техник. Вот в то самое утро, когда его повезли в госпиталь, Евсеев и вызвал меня.

Он стоял в своей любимой позе — прислонившись спиной к подоконнику, папиросный дым чуть застил его лобастую, уже тронутую сединой голову.

— Слушай, Корниенко, — сказал. — Не нравится мне, как ты работаешь!

От неожиданности я покраснел и переступил с ноги на ногу. Сам не знаю почему, — когда себя неловко чувствую, начинаю топтаться.

— Так из тебя инженер не получится, — добавил Евсеев.

Я покраснел сильнее и опять задвигал ногами. Даже вспоминать неловко — будто собирался танцевать. Но командир что говорил? Инженер не получится. Это когда я почти что месяц инженером в дивизионе! Затанцуешь.

— Ты как профессор. Операторы не знают, что за чем включать, — давай Корниенко. Технику лень самому разобраться — опять Корниенко. Прибежишь, дух не переведешь и — пожалте, лекция. Говоришь, говоришь… а надо сесть да показать!

— Разрешите, товарищ подполковник, — не выдержал я. — Вы же сами говорили, что моя основная обязанность…

— Помню: учить людей. Ну и учи… С толком! Не разделяй знания и навыки. Так, кажется, по педагогике вам преподавали?

Я растерянно смотрел в окно. При чем тут педагогика? В училище многому учили. Выходит, зря.

У входа в казарму, по ту сторону узкого скверика остановился командирский газик. Из кабины вылез шофер Лацемидзе — без пилотки, с расстегнутым воротом, одернул несвежую, в пятнах гимнастерку, заулыбался и что-то закричал проходившему мимо солдату.

— Так вот, — продолжал Евсеев, — для пользы дела садись-ка ты, братец, на место заболевшего техника. Прямых обязанностей я с тебя не снимаю, но и за приемники, за передатчики спрошу на полную железку. А потом другой аппаратурой займешься. Станешь всюду с закрытыми глазами мараковать — цены тебе не будет…

Подул ветер, и створки окна захлопнулись, пригасили шелест тополей. Евсеев снова растворил окно и заметил свою машину. Громко позвал:

— Лацемидзе, у тебя все в порядке? Скоро поедем.

Что ответил шофер, я не расслышал, и позавидовал ему: залезет на пропахшее бензином сиденье, раскроет какой-нибудь замусоленный, зачитанный детектив и будет читать, ожидая командира, а тот придет и не скажет, хороший Лацемидзе водитель или плохой, — просто куда ехать и долго ли снова ждать.

— Ты что? — спросил Евсеев.

— Я? Ничего…

— Ну, раз ничего, тогда шагай.

В кабину, где отныне мне полагалось работать, я пришел после обеда. Сложил горкой инструкции, подпер голову руками и так сидел, глядя в угол. Вспомнилось: актовый зал, строй в ниточку, и начальник курса торжественным голосом выкликает нас по очереди, а у стола, застланного зеленым сукном, стоит генерал — невысокий, серьезный такой, со множеством орденских ленточек на кителе — и вручает дипломы. До буквы К далеко, но каждый раз, когда к столу идет очередной выпускник, мне страшно хочется переступить, еле удерживаюсь, чтобы не нарушить заученную ровность строя, а когда по алфавиту настает моя очередь, с трудом отрываю ноги от пола, подхожу к генералу и, вместо того чтобы взять диплом левой рукой, как наставляли, беру правой. Генерал протягивает мне руку, и я никак не могу сообразить, что надо сделать, чтобы не ответить на рукопожатие левой. Проходит целая вечность, пока я перекладываю синюю книжицу и коробочку со значком из руки в руку, а генерал негромко подбадривает: «Диплом инженера получают один раз в жизни, но все же не стоит так волноваться».