Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Однажды в воскресенье я взял у соседа ножовку, молоток и починил валявшийся в сарае стол. Поставил в угол комнаты, между диваном и кроватью, покрыл скатеркой, а сверху положил кусок текстолита. Еще через неделю на столе появились ящички с деталями, паяльник и настоящее шасси от телевизора «Знамя» — все это я купил, съездив в город, в порядке осуществления своей мечты — собрать телевизор с дальним приемом. У меня было припасено несколько схем из журнала «Радио», я хотел объединить их вместе и удивить сослуживцев чудо-аппаратом.

Каждый свободный вечер сидел теперь за своим столом. На коленях у меня устраивался Андрейка, тянулся к разноцветным сопротивлениям и конденсаторам, а я, стараясь не обжечь его паяльником, потихоньку монтировал детали.

Лида однажды спросила:

— Что-то ты довольный, инженер. Не злишься… — И, не дожидаясь ответа, напомнила: — Лежал ночью, отвернувшись к стене, а мне было страшно. Казалось, произошло что-то непоправимое, но я боялась, спросить — что. А теперь все время улыбаешься. Странно.

— Я действительно думал, что жизнь не задалась. Как тебе сказать?.. Меня Евсеев в техники перевел. Ну, не совсем, а перевел. Понимаешь?

— Где уж мне, — обидчиво отозвалась жена. — Целый день с Андреем да на кухне. Не смотри так. К празднику, говорят, ателье откроют, пойду работать.

— В ателье? Работать? Пой-де-ешь! — запел я, радуясь отличному, как мне показалось, предложению Лиды. Она ведь окончила техникум легкой промышленности, работала в Энске в самом большом ателье. Конечно, здесь будет не то, но я уже представлял, как она примеряет заказчицам пальто и платья у больших, ярко освещенных зеркал, и думал, что хорошо бы кусты посадить возле донов, с осени, — сирень там, жасмин, черемуху, и чтобы весной — все в цвету… Что вам е щ е тогда будет нужно, товарищ Корниенко? Чтобы не повторился м у д р ы й разговор с Евсеевым? А он и не повторится. Такие разговоры между дельными людьми случаются всего один раз, потому что важен ведь не разговор, а вывод, да. Инженер-лейтенанта Корниенко отныне голыми руками не возьмешь!

Ну а потом — стрельбы, приказ получили шестого сентября.

Эх, если бы не писать дальше, тут бы и поставить точку! Я не стремлюсь в писатели, в мою задачу не входит живописать характеры, сталкивать их и разводить, хитроумно воссоздавать на бумаге будто бы реальную действительность. Да и хватило бы морали на рассказ, на повесть? Мне вообще кажется, что все случившееся касается меня одного; если бы не желание получше разобраться в себе, в своем прошлом, а значит, и в будущем, я бы не стал копаться в событиях того лета и осени. Только это и придает мне храбрости двигать свои записки дальше.

Так вот, стрельбы. Мы оставили свой городок и целым эшелоном, как во время войны, приехали на полигон. Здесь еще стояла по-летнему яростная жара. Пыльная степь с редкой травой плоско убегала во все стороны, и верилось, что за горизонтом, до края земли, ничего другого нет, та же степь.

Мы работали в душных кабинах, обливаясь потом. Вентиляторы натужно гудели, будто обещали, что вот-вот остановятся и тогда наша электроника разом выйдет из строя, сгорит, как сгорают у фотографов лампы-вспышки. Техник все еще был в госпитале, и мне приходилось, как и прежде, заменять его. Но я даже радовался длительной тяжести двух должностей. Теперь хотелось доказать Евсееву не то, что он напрасно унизил меня, инженера, а то, что я могу хорошо работать всюду.

Корт спросил:

— Ты что все время улыбаешься? «Москвича» по лотерее выиграл?

— Произошло нечто более значительное, товарищ капитан. В тяжких учебных буднях я обретаю уверенность и стойкость истинного бойца.

— Ишь ты, — удивился Корт, — как торжественно!

И будто кто поймал меня на слове — в тот же день объявили тревогу.

Когда завыла сирена, я занял место в кабине одним из первых. Рядом деловито возились операторы. Подали команду о предбоевой проверке, я уже принялся за дело и вдруг услышал, как кто-то подошел к двери, как подковки сапог цокнули о металлическую скобу. Наверное, проверяющий. Я встал, набрал побольше воздуха, чтобы доложить, но слова сами собой застряли в горле. Конечно, я не надеялся, что наблюдать за нашей работой придет сам генерал. Но и такого не ожидал: проверяющий — лейтенант-коротышка, да еще с таким знакомым лицом! Дробышев, Венька Дробышев, с которым я четыре года прозанимался в училище.

Мы с Дробышевым не любили друг друга. На третьем курсе меня назначили командиром отделения, и — так вышло — я здорово его прижал. Венька числился отличником, но все ребята знали, что похвальные отметки он добывает с помощью шпаргалок. Делал он их мастерски — крохотные, испещренные бисерными буквами и, видимо, такие понятные, что ему хватало нескольких взглядов из-под полы, чтобы без запинки вывести длиннющую формулу. Прошлому командиру отделения было все равно, так даже общий балл получался выше, и я бы, наверное, молчал, полагая, что в сущности тут вопрос застарелой вузовской традиции: кто их не писал — шпаргалки? Но однажды, когда мы готовились к экзамену в большой аудитории, Венька сам вызвал меня на бой. Я-то отличником не был, у меня никогда не получалось учиться на круглые пятерки, даже в школе, — может, оттого, что старался побольше понять и выдолбить надолго, а времени всегда не хватает. Вот и тогда разобрался до буквы, до последнего коэффициента в нуднейшей системе уравнений, и ребята попросили повторить, собрались кучкой возле доски, только Дробышев остался за столом, склоненный над своей ювелирной работой — изготовлял он «шпаги» открыто. А вывод был действительно трудный, его-то уж не спишешь на бумажный клочок; я позвал и Веньку к доске, но он рассмеялся в ответ, а потом, потягиваясь и зевая, сказал, что только дураки забивают память ненужной писаниной и телефонами знакомых, и еще добавил, что мозговые клетки не восстанавливаются. Ребята молчали, поглядывали на нас. И тут я неожиданно для самого себя произнес: «Иди лучше, поздно будет. Я твои шпаргалки все равно уничтожу». Венька все же не подошел к доске, и как-то это все забылось, но через час примерно я оказался возле его стола, когда он вышел в коридор, и вспомнил, что говорил прежде: замирая, открыл первую попавшуюся на глаза тетрадь и увидел там предмет нашего раздора. Сгреб всю пачку в карман и спустил в уборной… Венька, однако, промолчал, хотя я видел, каким бледным стало его лицо, — экзамен был на следующий день. Он получил первую свою тройку и только прошипел при встрече: «Ну, погоди же!..» Писал ли он шпаргалки по-прежнему, я не знал, но остальные полтора года учебы мы, в сущности, не разговаривали. И вот теперь — надо же! — сошлись, как на узком мостике.