Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— Не подходи! — закричал я. — Слышишь, не подходи!

Подул ветер, и калитка заскрипела, как бы подчеркивая тяжесть наступившей тишины. Я повернулся и пошел — сначала медленно, потом быстрее, словно вот этим, быстротой шага, можно было искупить вторичный за сегодняшний день позор, новое торжество Веньки и скрип, такой насмешливо-размеренный скрип калитки.

За рядами финских домиков потянулась главная улица городка, потом открылась базарная площадь — опустелая, пахнущая сеном и арбузами.

Я прошагал базар и вышел в степь.

Луна здесь светила, казалось, ярче; глухо стрекотали цикады, их перебивал доносимый ветром сонный лай собак. Я не смотрел на часы и некоторое время шел по разъезженной дороге, потом опустился на твердую, иссушенную землю. Ненависть к Дробышеву еще кипела во мне, но не прошло и тесное, будто железный обруч, усилие воли, которым я сковал себя, смирил, предотвращая драку. Мешанина чувств угнетала, было жаль себя, больно оттого, что нельзя, как в детстве, разреветься, излить тоску открытым признанием своей слабости перед неподвластным тебе миром. Что-то похожее, вспомнилось, было и после разговора с Евсеевым у него в кабинете, после моего бесславного перемещения в техники. Унижение? Тогда я тоже почувствовал, что унижен. И стерпел? Пожалуй, да. Только там было легче, там все искупала дисциплина. Там дело касалось с л у ж б ы, и ты должен был это выдержать, снести, думал я, потому что сам, по своей воле надел погоны и, значит, взвалил на плечи такое, что не уложится, не может уложиться в обычные отношения людей. А с Венькой иначе. Венька только воспользовался службой, служба тут ни при чем. Он хотел тебя унизить и добился своего. И ты, в сущности, ничего не сделал против, стерпел, дважды стерпел: на разборе и у калитки…

Я говорил сам с собой и вспоминал голоса возле финского домика, когда Венька чистил сапоги, и спрашивал себя, что он думает сейчас обо мне, Венькин сослуживец, что думает вообще о людях, если они могут терпеть то, что вытерпел я. И генерал… Что сейчас делает генерал? Вспоминает меня? «Молодой человек, недавно окончил высшее инженерное училище…» Нет, зачем обо мне вспоминать генералу, вовсе не надо. А Евсеев сказал: «Нехорошо».

В вышине, просвеченной лунным светом, пророкотал самолет. Зеленый навигационный огонь плыл по небу, похожий на метеор. Я знал, что летит свой, но как просторно, подумалось, небо, как легко оказаться в нем чужому самолету… Нет, конечно, не так-то легко, если есть наш дивизион и все другие. Если есть… И если техник Корниенко, инженер Корниенко — все равно — не станет по-дурацки лезть с отверткой когда не следует, куда не следует, потому что без него, Корниенко, все-таки нет дивизиона, как без дивизиона — полка. И… при чем же тогда Дробышев?

Мысли трудно сцеплялись. Я отводил одни, отбрасывал как неверные и повторял другие, так и сяк определяя то, что казалось незыблемо прочным, неподвластным никому, кроме меня самого. И странно: все оставалось прежним вокруг — трещали цикады, так же плоско стлалась к темному горизонту земля, — все было таким же и иным. Что-то ломалось во мне, я чувствовал, что-то не прошло сегодня даром, потому что я вдруг показался себе вроде бы старше, вроде бы прошел год или пять лет; что-то вернулось из прошлого, окрепнув в сто раз, — мое обычное, то, что всегда давало силы, существовало помимо Веньки и его дружка, помимо генерала; казалось даже, что теперь нетрудно вытерпеть все сначала, даже стыд от своей неловкости, незнания, неумения, потому что — теперь я знал! — за вычетом стыда все-таки что-то останется — м о е.

Вот только Евсеев… Я снова вспомнил, как он сказал: «Нехорошо», и подумал, что сейчас вполне самокритичен, как он всегда требует, как считает постоянно нужным, а в моей самокритике, возможно, нет никакого смысла, потому что Евсеев вправе попросить в дивизион другого инженера, факт!.. Вот, оказывается, что самое трудное — то, что не зависит от тебя, — нужен ты или нет.

Наверное, была уже глубокая ночь, когда я добрался до своей палатки. Все спали, только Корт услышал, что я вожусь возле койки, и проворчал:

— Шляешься где-то, а завтра, говорят, работа будет… Ложись!

Утром, на построении, Евсеев действительно объявил, что нам предстоят боевые стрельбы.

На этот раз в нашу кабину пришел другой проверяющий — немолодой уже капитан со строгим лицом. Я обрадовался: раскусили, значит, Дробышева, но тут же подумал, что прошло слишком мало времени, да и вообще никто не обязан вступаться за меня. Могли случайно прислать нового проверяющего, а может, порядок такой. И все-таки было заметно, что капитан следит за всем особо придирчиво, хоть и не говорит ни слова. Сначала было тяжко работать, ощущая на себе его настороженный взгляд, но команды, целая лавина команд из динамика, заставили забыть обо всем п о с т о р о н н е м. Я старался вовсю.

Да, они прошли как во сне, они были суровы и прекрасны, первые стрельбы.

Яркое пламя вспыхнуло, всклубилось, и ракета сорвалась с пусковой установки; сначала за ней тянулся оранжево-черный шлейф, потом он исчез. Секунда, другая… Еще вспышка, и там, в вышине, где прежде была цель, — короткий рокот разрыва.

Осталось одно лишь сероватое облачко дыма, будто отчет, будто напоминание: ракета выполнила все, что ей приказали люди.

Мы вернулись с полигона. Отстранив на ходу детскую коляску, которую кто-то оставил в подъезде, я взбежал на второй этаж и постучал в дверь, знакомую до последнего кусочка облупившейся краски. И сразу услышал голос Андрейки — он играл в коридоре.

— Мама, к нам кто-то просится!

Руки у Лиды были по локоть в муке, и на щеке мука, я шагнул вперед, и она прижалась ко мне, пряча руки за спиной, чтобы не испачкать. Андрейка теребил за брюки, приговаривая: «Папка, папка приехал». Надо было что-то говорить, а я все стоял молча, и Лида стояла, и руки у нее были растопырены, потому что она все время помнила о муке.

В коридор вышла соседка, жена Корта, и набросилась на меня: а где ее муж? Как будто это я посылаю офицеров в командировки и назначаю срочную работу. К счастью, внизу хлопнула парадная дверь, и по ступеням затопали тяжелые сапоги Корта.

— Слышите? — сказал я и потащил свое семейство в комнату.

— Приехал, — сказала наконец Лида и стала вытирать руки передником.

— Приехал, — подтвердил я и пошел по комнате вокруг стола.

Потрогал зачем-то книги на полке, недоделанный свой телевизор, коврик с зайцами над кроватью сына. Наверное, у меня был глупый вид: улыбался и все повторял: «Приехал, приехал». И Лида тоже улыбалась, а потом убежала на кухню — у нее ведь пеклись пироги.

Потом мы обедали, играли все втроем в Андрейкины игрушки. Наступил вечер. Мы уложили сына спать и уселись с Лидой на диване. В форточку дул ветерок, и я радовался, что нет уже проклятой полигонной жары. Лида ни о чем служебном меня не расспрашивала. Она молодец, знает, что, если можно, сам расскажу. Вообще-то, про разбор я хотел ей рассказать, не мог не рассказать, но она начала вдруг говорить про кинофильм, который на днях показывали в Доме офицеров, и я стал слушать. Как всегда, играло радио наверху у Савельевых — эстрадный концерт, и мне уже совсем не хотелось вспоминать про Веньку, про свой позор, и снова думать, как же теперь быть. Показалось даже, что все это приснилось, придумалось.