Владимир Жуков - Бронзовый ангел

5 апреля

Все произошло само собой.

Вчера снова возились на кафедре. Горину нужно было домой, и он ушел пораньше. Я тоже решил закругляться, но появился Воронов. Посмотрел сделанное и похвалил; только то, что мы поставили ламповый усилитель, ему не понравилось. Он за транзисторы. Но я объяснил, что для прикидки по совету Веркина мы взяли старый усилитель, серийный.

Некоторое время занимались общей схемой. Когда кончили, мне показалось, что Воронов не торопится уходить. Долго, задумавшись, смотрел в окно на закат. А когда в лабораторию вошел Николай, даже не обернулся. Выглядит он усталым, — наверное, дома все-таки неладно.

Я вдруг решил, что лучше действовать сразу. Когда остались одни, сказал: «Дмитрий Васильевич, недавно я встретил на улице своего брата и вашу жену», Воронов обернулся и удивленно посмотрел. Я спросил: «Вы знаете?» Он ответил: «Знаю. Нина пишет портрет Николая Николаевича. Вероятно, он провожал ее из мастерской. — И, помолчав, добавил: — Вы еще молоды, Алеша. — Он впервые назвал меня по имени. — Но вам надо знать, что любовь не стерегут и не выпрашивают. Ее завоевывают. Завоевывают настоящим отношением к жизни. Я всегда исхожу из этого. И потом: почему от жизни нужно ждать непременно плохого? А?»

Так он сказал. И напоследок улыбнулся — мягко и вроде бы даже ободряюще. И ушел. А я сидел за столом и никак не мог встать. Воронов думает, что все случайно: он ведь ничего не знает о телефонных звонках.

7 апреля

Воскресенье. Николай с утра дома. Тетя Маруся затеяла генеральную уборку. Мы помогли ей вымыть окна, вытрясли на дворе ковер. Николай шутил, рассказывал про свою рижскую жизнь, про училище, про то, как ходил на яхтах с приятелями. А потом вдруг печаль: сняли со стены портрет отца, чтобы стереть пыль, и тетя Маруся всплакнула. Странно, что мы так и не знаем ни обстоятельств его гибели, ни места, где сбили самолет. Пропал без вести человек, и все тут.

8 апреля

На улице сухо, теплынь. Вечером играли с Николаем в шахматы. Он, как всегда, разгромил меня в пух и прах. Я смотрел на него и думал: как они ладят с Вороновым? Вот мы с ним играем в шахматы, вместе обедаем, ужинаем и при всем этом — родственники, люди, снисходительные к личным слабостям, к ошибкам друг друга. А там — работа. Там нельзя отложить дело из-за плохого настроения, уйти, сказав, что напарник не по душе.

Впрочем, Воронов — молодец. Он мне все больше нравится. Он и Николай, если отбросить, конечно, его дурацкую историю, — образец для меня. Эталон, высота.

На заседании кафедры обсуждалась работа, которой руководил Воронов. Все места за столами были заняты. На заседание пригласили даже адъюнктов. Дроздовский считал: чем больше народу выскажется на среднем этапе работы, тем легче она пойдет к финишу. Сколько раз бывало — именно под конец обнаруживается ранее неучтенная мелочь; чертят, делают расчеты, а потом приедет инженер из «почтового ящика» и спросит: а вы такие-то условия учитывали? И все рты разинут. Нет, не учитывали. Вроде как в сказке: пришел мальчик и сказал, что король голый.

Дроздовский хмуро глядел сквозь толстые стекла очков на стоявшего возле доски Воронова. Такой уж человек — как бы ни шли дела, требует большего. И всегда сгущает краски. Вот и сейчас напридумывал про сделанное на кафедре бог знает что — и отрыв от практики, и усложненность работы. А на самом деле, сколько конструкторских бюро считают его кафедру «своей», как что: Дроздовский подскажет, Дроздовский поможет, у Дроздовского посчитают. Да только ему, Дроздовскому, еще надо слушателей учить и в науке годика на два впереди бежать. А они летят, как минуты, годики, давно ли сам начинал — и уже целая полка с книгами, где на обложках — солидно — его фамилиями все равно мало, десятой доли не успел провернуть из того, что задумано.

Дроздовский давно заметил, что в последние годы его все больше тревожит быстрый бег времени. Иногда сокрушался о том, что стареет, начинал жалеть о каждом ушедшем дне, но чаще думалось иначе. С годами, с обретенным опытом планы становились обширнее, а время на их осуществление оставалось то же — скромное время между лекциями, экзаменами и заседаниями кафедры. А тут его еще потянуло в сторону от профиля академии, от того, чем ему положено заниматься, — к ракетам. Точнее, к той технике, что нужна для их эксплуатации. Впрочем, прийти к этой крамольной идее — крамольной с точки зрения задач, решаемых кафедрой, — Дроздовскому оказалось нетрудно: наука, которой он служил и которой учил слушателей, была столь универсальна, что ее сухие и строгие теории годились всюду — прикладывай их к измерительной аппаратуре для ракет или к блокам радиолокатора, не ошибешься. Друзья, удивляясь, спрашивали Дроздовского, почему он не уходит в исследовательский институт или на полигон, и он сам себя спрашивал — почему? Там можно было бы спокойно заниматься новым делом. Еще студентом университета, в тридцатых годах, он избрал себе девиз: не разбрасываться. Но всякий раз, когда говорил себе так, становилось жаль размеренных звонков и коричневых досок, на которых надо было в сотый раз выводить мелом одни и те же формулы и в сотый раз волноваться, понимая, что для тех, кто сидит за столами, эти формулы — начало, начало новой жизни.

Лабораторный стенд тоже был следствием вдруг проснувшейся ракетной страсти Дроздовского. Построили его силами кафедры после долгих споров с начальством, резонно не видевшим в стенде никакой надобности. Чашу весов перетянул авторитет Дроздовского и приличное положение с учебной и плановой научной работой на кафедре. И тогда Дроздовский, окрыленный ему одному ведомыми замыслами, посоветовал Воронову «повернуть» диссертацию поближе к нуждам ракетчиков, хотя понимал, что данных, которые позволит собрать маленький стенд, конечно, не хватит. Он надеялся договориться о дополнительном эксперименте на стороне, в другом городе. Вот только где Воронов сможет защищать свою диссертацию, было Дроздовскому пока неясно; во всяком случае, не у себя же в академии, раз труд врывался в чужие области. А это прибавляло ответственности.

Дроздовский снял очки и тщательно протер их платком — вторым, специально хранимым в боковом кармане. Потом оглядел сидевших за столами офицеров. Что они застыли, будто на поминках? Сердитым, начальственным голосом спросил:

— Как вы думаете учитывать разброс параметров во времени? На прошлом обсуждении говорили об этом, но что-то нового я сегодня не услышал.

Воронов положил мел на приступочек доски:

— Я сознательно не говорил. Надо кое-что додумать. Скажу только, что Николай Николаевич предложил остроумную методику. Мы снимем осциллограммы и обработаем их на вычислительной машине.