Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Возвращается Нина с подругой, но сеанс не налаживается. Первыми одеваются чернявый и еще двое парней в одинаковых синих куртках. К ним присоединяется любительница акварели. Потолкавшись в мастерской, уходит и бородатый — надо забежать на полчаса к приятелю, потом он вернется. Когда дверь глухо захлопывается, Ребров нерешительно возвращается на место. Нина садится на табуретку и долго сидит, глядя куда-то вбок, в окно.

— Как тихо стало, — говорит она.

— Да, после такого галдежа тихо вдвойне.

— И дома у нас, наверное, тоже тихо, а Воронов сидит за своим столом…

Упоминание о Воронове неприятно Реброву. Он морщится, не зная как переменить разговор.

— Он теоретик, ему положено. Да и задачку выбрал себе — шею свернуть можно.

— И конечно, уже нашел решение? — спрашивает Нина.

— Нашел… А что, рассказывал?

— Ничего он мне не рассказывал, Просто знаю, у него все, за что он берется, получается. Всегда гладко выбрит и всегда правильный… Вы вот не такой.

— И я бреюсь каждый день.

— Я не про то. Вы согласились мне позировать, вам это интересно. А он бы оказал, что ему некогда. Хотя вы тоже работаете, как и он.

— Это кажется удивительным? — спрашивает Ребров.

— Нет. Впрочем, давайте отложим сравнения до другого раза. Я что-то устала.

Ребров молчит. Тон, каким Нина сказала последние фразы, напомнил разговор в машине после случая в переулке. Характер у нее, видно, переменчивый — то погладит, то оттолкнет. И сама, наверное, не знает, что ей надо.

Солнечный зайчик исчез с антресоли. В мастерской стало еще темнее. Сосна на пейзаже, висящем в углу, превратилась в рыцаря, замахнувшегося копьем на врага. Может, так вот и надо — сразу?

— Знаете, — тихо говорит Ребров, — я уже давно хочу вам все рассказать…

— Давно?

То, что она не спросила, о чем он собирается говорить, а словно бы сразу поняла, больно задело и озадачило его. Получалось, будто она заранее знала, что он все-таки скажет, решится. И заготовленные прежде слова показались пустыми, стертыми, так неподходящими к ней, к художнице, женщине, занятой делом, совершенно отличным от того, чем занимались все известные до сих пор ему люди. Прикусив губу, он досадливо усмехается и вдруг чувствует, что уже не сможет смолчать. Упрямо повторяет:

— Давно.

— А вдруг вам показалось?

— Инженер не должен ошибаться.

— Завидно, — немного помолчав, говорит Нина. — А я вот часто ошибаюсь. Заниматься техникой — дело верное, не то что писать картины. Одному нравится, другому нет.

— Верное? — Ребров встает и шагает по мастерской, упруго ставя ноги в мягких, хромовых сапогах. — Верное! Не знаю, понятно ли вам будет… Когда на собрании призывают заниматься изобретательством, называют для примера мою фамилию. Замыслы у него и все такое, понимает, мол, насущные задачи. А я, думаете, из-за этого ночами корпел? Знал, что самому мне пригодится. И получилось. Приехал Дроздовский и взял в академию. Понимаете — меня, не другого. Я не мальчик, я сознавал, что мои проекты для училища — фантазия, их там никак не используешь. Но зато доказал, что умею шевелить мозгами.

— Значит, вы умеете хитрить?

Ребров останавливается, недоуменно смотрит на Нину.

— С вами я не хитрю, — помолчав, говорит он. — С вами — нет… Вот мы закончим работу, ту, что делаем с вашим мужем, и я серьезно подумаю о диссертации.

— Я спрашивала у Воронова. Он сказал, что на службе вы очень строги, даже суровы, и в лаборатории у вас железная дисциплина. — Она встает, подходит к Реброву. Она ниже его и от этого смотрит, чуть приподняв голову. — Мне так нужно было подумать о себе, всерьез подумать, как жить дальше, — говорит она, — а вы явились и вконец все запутали.

— Вот уж неправда, — Ребров снова чувствует, как предательски меняется его лицо. — Я определенный.

Он думает с удивлением, как близко стоит Нина, так вроде еще никогда не случалось, и протягивает руки — с трудом, с силой, будто не свои, и внезапно чувствует легкость, освобождение, и радостно думает, что зря боялся, она не сопротивляется, хочет, да, хочет, чтобы было так; вот и можно ее поцеловать, как бы слить ее всю с собой — на мгновение, но и навечно.

Рядом в коридоре с лязгом поворачивается ключ в двери. Так громко, будто звук прошел через сотню усилителей. И голоса. Бородатого и старухи, хозяйки дома.

— Видите, Глебушка, еще не все ушли. Ну, как вы поработали? — продолжает она протяжным, певучим голосом, входя в мастерскую. — Надеюсь, все вещи на своих местах?

— Конечно, — отвечает Нина. — Все на местах. Вот только свой мольберт уберу. А работали, словно каторжники. До темноты.

Ребров удивляется, как спокойно она разговаривает, как неторопливо поправляет прическу. Старуха, верно, подслеповата, а бородатый — тот наверняка заметил. Черт их дернул прийти!

— Вот и мой Константин Петрович всю жизнь так трудился, голубушка, — продолжает хозяйка, помогая Нине собрать этюдник. — От зари до зари. И стал академиком живописи. Он был убежден, что молодым не хватает одного — усидчивости. И говорил, простите меня, у молодых шило в стуле. А искусство, говорил, ревниво, любит, чтобы ему отдавались полностью, без остатка.

Ребров торопливо достает сигареты, протягивает пачку бородатому. Тот отрицательно мотает головой. Он стоит в дверях мастерской, не снимая пальто и мохнатой — уже не по погоде — шапки из волчьего меха.

— Ты, Глебушка, я гляжу, не раздеваешься — уйдешь сейчас. И товарищ офицер с Ниночкой уйдут? Ну что ж, ступайте, раз хорошо поработали. А я чайник поставлю, чайку попью.

Ребров помогает Нине надеть пальто, и они втроем выходят на лестницу.

— Встретил ее на углу, и пока до квартиры дотащились — заговорила, — вздыхает бородатый. — Удивляюсь, как старик с ней сорок лет прожил. Хотя, может, он через это и дуба дал. Вы домой, Нина?

— Да. Вы меня проводите?

Сказав, Нина оглядывается на идущего сзади Реброва. Как будто эти слова предназначены специально для него.

Они расходятся на углу Арбата. Ребров не успевает сделать и десяти шагов, как Нина догоняет его, Он останавливается, удивленный, обрадованный.

— Я хотела сказать, Николай Николаевич, что ничего такого больше никогда не будет. Да, не будет, — уже тише повторяет она, теребя в руках перчатку. И громче: — Но портрет я обязательно допишу. Слышите: обязательно!

4 марта

Сдал курсовую работу по 14-й кафедре. Гора с плеч. Весь вечер читал Радищева — «Житие Федора Васильевича Ушакова». Ну почему все наши увлекаются одними толстыми журналами? Или написанным год, два назад? Вероятно, средняя школа с ее сочинениями, разборами отбивает интерес к классикам. По себе заметил — отчасти так.