Владимир Жуков - Бронзовый ангел

— Вечно так, — ворчал Алексей, шагая измерителем по листу. — Бросишь эскиз раньше времени, а потом дыры на листе протираешь. Следующий проект до винтика на эскизе просчитаю.

— На эскизе? Зачем? — удивился Горин. — Возьми на кафедре альбом типовых узлов, выбери подходящий — и на кальку. Пересчитаешь на свои данные — и готово. Мудришь ты, Алешка. Все давным-давно до нас продумано и придумано.

— Придумано! А мне все равно хочется по-своему. Конечно, конструктор не изобретатель, но ведь и он может внести новое, даже если проектирует простой водопроводный кран. Форму хотя бы более удобную…

— Так то конструктор, — сказал Горин. — А ты кто?

Алексей смотрел сосредоточенно, не соглашаясь.

— Я? Я, разумеется, ученик. Но могу научиться разному. Могу шаблону, инерции, а могу и не соглашаться с тем, что сделали до меня, могу научиться во всем искать лучшего. — Он помолчал, раздумывая, глядя все так же серьезно, непреклонно, потом сказал: — Я на кафедре Дроздовского одну штуковину делаю. Ну, измеритель расхода топлива с запоминающим устройством. Ты пока не говори никому, я только начал, но дело не в этом. Я хочу сказать, что начал как-то чудно, не по своей воле, а теперь вдруг понял, что по своей, мне действительно хотелось заняться чем-то особенным; именно, пока учусь, хотелось. И пусть не получится, я, поверь, не стану переживать, я понял: самое главное, что я начал, решился.

— Философия, — хмурясь, возразил Горин. — Вроде той затеи — обойти все театры. Обойти-то обойдем, а там выяснится, что самую вдохновляющую пьесу не увидели, ее еще только репетировали.

— Про театры не знаю, — сказал Алексей. — Может, ты и прав. Но я про другое, про то, чем жить и год потом, и десять, всю жизнь. Ну… ну, вот хочешь со мной измерителем вместе заниматься? Увидишь…

Горин рассмеялся:

— Что, один уж и зашился в борьбе с инерцией? Говорю тебе: философия. Дипломы всем одинаковые дают, кто бы что про себя ни думал.

Наступило молчание. Они склонились над чертежами, притихли, как бы устав от разговора, исчерпав доводы. В окно, через улицу, на них смотрели огни в новых жилых корпусах. Когда они поступали в академию, домов этих не было, там криво полз переулок, застроенный низкими, почерневшими от времени домишками в один и два этажа, с низкими сводами проездов во дворы — к сарайчикам, к пристройкам с крутыми самодельными лестницами, а там, где зеленела теперь неоновая вывеска «Гастроном», тянулся пустырь с грудами битого кирпича, с узкими тропками, бегущими, извиваясь, к троллейбусной остановке.

— Знаешь, Алешка, — сказал Горин вдруг, не оборачиваясь, не поднимая головы от чертежа. — Ты вот измерителем, или как там, заняться предлагаешь… А мне сейчас, веришь, охота куда-нибудь в дальний гарнизон… Яловые сапоги, шинель — и работать. Чтоб спина трещала! Там такие дела теперь творятся, техника новая, а мы все зубрим, зубрим… Ведь всему уже научились — и механике, и математике, и технологии — всему. — Он вздохнул тяжело, будто осиливал ношу, и снова заговорил, все так же не оборачиваясь. Казалось, он говорит не Алексею, бросает слова в пустоту: — Случай у меня как-то вышел. На Памире, когда взводным был. Назначили старшим колонны — мы машины перегоняли. Горы, зима уж наступила. На ночь остановились, и снег пошел. Валил, валил, словно за год сразу весь выпасть хотел. Вылезли из кабин, а машин нет — белые сугробы торчат и все. По пояс проваливаемся. А ехать надо, срок назначен. Зампотех ко мне подходит: «Давай что-нибудь придумаем, механизацию какую». И стал предлагать: щит к машине приладить и еще что-то в этом роде. А я взял лопату и стал кидать снег. Солдаты за мной. Зампотех смотрел-смотрел и — тоже. Быстро расчистили, а потом бульдозер прислали, впереди пошел. Я это к чему? Напридумывать можно сколько угодно — самого оригинального, самого выдающегося. И учиться до старости. Но дело-то кто делать станет? Де-ло! Нет, по-моему, хоть лопатой, хоть спину подставляй, а чтобы прок был. Алексей смотрел удивленно:

— Ты что, вообще образование отвергаешь?

— При чем тут образование. Я о смысле жизни говорю. Во всем, понимаешь, смысл должен быть.

— Тогда ты влюбился, — сказал Алексей. — Налицо максимализм влюбленного человека.

Горин резко обернулся, раскинул длинные руки по краю чертежной доски.

— Что-о? — Плоская, широкая грудь его мелко тряслась от беззвучного хохота. — Максимализм влюбленного? А ты откуда знаешь про любовь, Алешенька? Про измеритель, про шаблон и инерцию — понимаю. А про любовь?

Алексей насупился, не подготовленный к повороту разговора, который сам же вызвал. И еще с Гориным — тот уже донимал его однажды, когда спорили о каком-то кинофильме: откуда, мол, известно про любовь Алексею Реброву, которого никто еще не видел рядом с женщиной?

— Ладно, — сказал Алексей. — Ладно, кончай.

— Простите, сэр, — смиренно отступил Горин, но лицо его еще хранило и беззвучный смех, и издевку. — Я запамятовал, что вы отдаете свободное время чтению классической литературы. Там этот вопрос, конечно, досконально разработан. С интегралами и дифференциалами.

— Ладно, — повторил Алексей, торопясь возвратиться на тропу прежнего разговора. — Ты говоришь — скорее в часть. А думаешь, мне не хочется? — Он вдруг перебил себя, отстранив стул, сделал шаг к Горину и, подлаживаясь под его веселье, ухватил за развернутые плечи — словно боролся, словно положил того на лопатки: — Отвечай, будешь со мной вместе измерителем заниматься? Кроме лекций, заданий, кроме своего баскетбола? Ну?

— Это насилие.

— Неважно. Ради научно-технического прогресса.

— А любви? — беззвучно смеялся Горин.

— И ради любви… к третьему закону термодинамики.

— Если к третьему. — Горин ловко вывернулся из объятий Алексея, поправил галстук. — Если к третьему, тогда согласен.

— Смотри!

Через час муфта у Алексея была готова. Он обводил ее, радуясь, что сидит она на валу именно так, как ему хотелось. Горин ставил размеры, негромко распевая «Варяга». Оба с сожалением прервали работу: чертежный зал и библиотека закрывались в десять.

Горин вдруг сказал:

— А ты был прав. Ну, насчет… Ее зовут Оля…

Он чересчур сосредоточенно заворачивал чертеж в газету, словно хотел, чтобы произнесенное относилось не к нему, а к кому-то другому. Алексей понимающе молчал. «Она, эта Оля, — подумал он, — из педагогического, и обязательно филолог». Алексей не знал, почему так решил, но что филолог — был уверен. Горин приходит к ней домой и читает стихи. Или молча сидит на диване. Алексей вспомнил, как Горин выступал на факультетском вечере со своим сочинением: «Ответ поджигателям». Говорили, что написал он стихи на лекции, залпом, а репетировал чуть ли не месяц: боялся, что забудет и провалится.